Стою за правду и за армию! - Михаил Скобелев

Прежде чем начать свои боевые воспоминания, я позволю себе вкратце познакомить читателя со своею личностью, сказать несколько слов о годах своего детства и юности.

Родом я казак Войска Донского, станицы Усть-Быстрянской. Здесь, на берегу Донца, я и получил свое первоначальное воспитание: в 10 лет умел уже отлично скакать на неоседланном коне, взятом прямо из косяка, по улицам станицы и в привольной степи, недурно джигитовал, стрелял из отцовского ружья разных диких и свойских пернатых, хорошо плавал, смело делал гимнастику и еще смелее дрался на кулачки… Но зато читал очень плохо, писал еще хуже, сведения по арифметике и Закону Божьему были тоже крайне смутные. Словом, физическое развитие мое шло обратно пропорционально умственному, да, пожалуй, и нравственному, так как общество, в котором я вращался, не могло научить меня ничему иному, кроме развития силы, ловкости и удали.

Родители мои были люди добрые, простые, и ни в чем меня не стесняли. Я рос совершенно сыном степи и еще ребенком усвоил себе твердо традиции казачества и свое боевое призвание. Особенно сильное впечатление производили на меня, помню, рассказы старых казаков о разных походах, сражениях, о лихой, боевой жизни, полной невзгод и опасностей. Они-то, главным образом, и бросили в мою впечатлительную детскую душу военную искорку, любовь к коню, к шашке и винтовке. Я мечтал о походах, сражениях, смотрел с любовью и умилением на оружие и с некоторым отвращением и презрением на книги…

Несмотря на такую слабую умственную подготовку, я, тем не менее, в 1866 году кое-как выдержал экзамен в Воронежскую военную гимназию (ныне Кадетский корпус) и надел кадетскую куртку. Воспоминания мои об этом заведении довольно смутные. Помню только, что я больше дрался с товарищами, сидел в карцере или стоял в углу («на штрафу»), чем готовил уроки и слушал объяснения преподавателей.

Дрался я, правда, по отзыву вполне беспристрастных людей, превосходно и никогда не стеснялся ни возрастом, ни ростом, ни силой противника. Ходил вечно в синяках, грязный, оборванный и все свободное время употреблял, помимо драк, на разные гимнастические упражнения (хождение на голове, прыганье через кафедру…) и на развитие мускулов. Дразнили меня «казачонком, башибузуком[95], Разиным» и т. д. Сначала я злился, выходил из себя и лез в драку к обидчику, но потом, мало-помалу, совершенно привык к этим кличкам и находил их даже лестными для моего казачьего самолюбия.

Не помню уже, по какой причине, но только через год, в 1867 году, меня перевезли в более северные страны – на берега Волги, в Нижний Новгород, и поместили тоже в корпус. Здесь я оставался верен своим кулачным принципам и, в первый же день по приезде в столицу ярмарок, на боевом турнире, в присутствии многочисленной публики (кадет), очень ловко выбил кому-то из своих новых товарищей что-то два зуба. Дежурный воспитатель (к сожалению, позабыл его фамилию; помню только, что это был очень добрый человек и большой юморист), которому немедленно донесли о моем подвиге, поставил меня возле себя на штраф и записал в журнал. Я отнесся к этому совершенно индифферентно. «Ты откуда?» – спросил он меня, насмешливо осматривая мою куцую фигуру и раскрасневшуюся физиономию. «С Дона, – с гордостью отвечал я. – Я казак!» – «Оно и видно, – сказал, улыбаясь, добряк. – Молодчина же ты, брат, казак – ловко дерешься! Не хочешь ли со мной на кулачки – давай попробуем…» И он, оставив свой стакан с чаем, начал засучивать рукава.

В это время в дежурную комнату вошел какой-то другой воспитатель. «Позвольте вам представить, – обратился к нему комик, – вновь приезжего дантиста из Войска Донского… Отлично лечит от зубной боли…»

При встрече со мной этот воспитатель постоянно ласково трепал меня по голове и добродушно подсмеивался: «Ну что, господин профессор мордобития, как дела? Никому еще зуба не выбил?.. Если ты, братец, так же хорошо будешь бить неприятеля, как товарищей, то из тебя непременно выйдет герой!..»

С первых же дней поступления в корпус я познакомился с помещением карцера и нашел его очень удобным. Особенно же мне показалось приятным общество карцерного сторожа, почтенного, громадного роста человека, прозванного нами министром тюрьмы. С ним я скоро свел самую тесную дружбу и, как завсегдатай этих уединенных уголков, часто вел приятельские беседы, с наслаждением слушая его рассказы о деревне, о прежней службе и проч. Я находил даже, что гораздо приятнее сидеть в карцере, чем в классе, где нужно было ломать голову над трудными арифметическими задачами, выслушивать скучные объяснения о разных «masculin, feminin, plus-que-parfait, passe indefini»[96], зубрить эти глупые заливы, острова и какие-то тропики Рака и Козерога, наконец, получать, кроме дурных отметок, еще скучные выговоры от преподавателей и воспитателя…

Здесь же, на досуге, я обдумывал планы разных новых шалостей, проделок и предприятий, мечтал о войне и боевых подвигах, думал о родной станице, о своей лошадке, о шашке, пике и уличных приятелях…

Впрочем, удовольствие это я стал получать впоследствии только в свободное от классов время – в рекреационные часы: на уроки же меня обыкновенно выпускали.

«Если вы будете так учиться и вести себя, – сказал мне как-то воспитатель, – вас непременно исключат из корпуса». – «Куда исключат?» – полюбопытствовал я. «Конечно, домой, к родителям отправят!» – «Ах, как это будет прелестно, – подумал я. – Значит, опять поеду в станицу, в родные степи, на зимовник!..» И я решил, что нужно ускорить свое возвращение домой.

Словом, в Нижнем Новгороде, так же как и в Воронеже, научные занятия мои подвигались очень туго: зато по части шалостей и всяких проказ я делал большие успехи и за свою отчаянность пользовался известным авторитетом в среде товарищей.

Директором Нижегородского корпуса был тогда генерал Павел Иванович Носович[97], человек очень умный, гуманный и сердечный – большой любимец всех кадет. Обращался с нами он ласково и больше стращал или стыдил, чем наказывал.

Воспитатель мой, некто Семенов, известный географ, тоже очень образованная и в высшей степени симпатичная личность, о которой я сохранил самое теплое воспоминание… Слишком только уж он был мягок, снисходителен. Несмотря на мое отчаянное, невозможное поведение, он, видимо, был ко мне расположен и даже несколько раз брал к себе в отпуск.

Классные занятия, как я упоминал уже, подвигались у меня очень туго, и я больше изощрял свой ум на изобретение разных проказ, причем объектами выбирал обыкновенно учителей. Вообще я являлся почти всегда инициатором и коноводом всех более или менее крупных проступков, и моему самолюбию очень льстило это атаманство.