Освещенные аквариумы - Софи Бассиньяк

— Я поведу тебя в японский ресторан, — объявил Дитрих, запирая дверь кабинета.

— Да что ты? Ты ведь вроде не любишь сырую рыбу?

— Решил попробовать. — Дитриху удалось удивить Клер, которую в принципе трудно было хоть чем-нибудь пронять, и он не скрывал довольства.

— Уж не потому ли, что я тебе рассказывала про своего соседа-японца? — рискнула предположить Клер.

Дитрих понуро склонил голову, проглотив обиду смиренно, как святой.

— Прости, — поспешила извиниться Клер. Увидев в витрине отражение сгорбленной фигуры Дитриха, она расстроилась. — Правда, прости. Я сегодня сама не своя. Ты мне не дашь на минутку мобильник?

— Пора и тебе жить в ногу со временем, — ответил он, вынимая из кармана телефон.

Она набрала номер месье Лебовица, но трубку никто не снимал.

— Я просто сама не своя, — повторила она еще раз.

Ресторан поразил ее своей роскошью. Черный лак, дизайнерская посуда и фотографии в стиле постмодернизма в кроваво-красных тонах. Если не считать молодой японской пары за несколько столиков от них, в ресторане они оказались единственными посетителями. Обслужили их очень быстро. Они заказали суши и теплое саке.

— Что-то вид у них не больно-то веселый, — кивнул Дитрих в сторону японской парочки. Саке он нашел «приятственным».

— В Японии любовь проявляет себя в противостоянии.

Клер понравилось, как прозвучала эта фраза. Интересно, она сама ее придумала или вычитала где-то? Она не помнила.

— То есть? — не понял Дитрих, не подозревая, что открыл ящик Пандоры.

— То есть любовь там не относится к числу главных вещей. Ты можешь жить с кем-то, кого ты ценишь, родить с ним детей и даже быть счастливым, но без всякой любви.

Она особенно подчеркнула это «не видно». И не смогла не заметить, что Дитрих ее почти не слушает. Он смотрел на нее и улыбался. Но она терпеть не могла останавливаться на полдороге и продолжила, твердо вознамерившись договорить до конца:

— Потом ты можешь задаться вопросом: существует ли то, что спрятано? Это хороший вопрос, особенно в нашем кошмарном обществе, где все на виду, где все хватают друг друга за все места.

Он притворно ужаснулся и тихо, как будто по секрету, добавил:

— Я как раз тем и занимаюсь, что целый день хватаю людей за разные места.

Она воздела очи горе:

— Прекрати. Я же не об этом. Конечно, можно прикасаться к людям. Немножко. Но я хочу сказать совсем другое. Нам кажется, что мы перестаем существовать, если никто на нас не смотрит.

Она повернулась к японской паре. Они сидели, не обращая ни малейшего внимания на окружающее. Женщина поклевывала что-то из своей тарелки, орудуя черными палочками, мужчина курил. На запястье у него поблескивали модерновые часы, высвечивая какой-то фантастический час.

— Смотри, у него часы показывают японское время. Он привез свое время с собой.

— Тебе это кажется забавным? — спросил Дитрих, которого Клер порой завораживала.

— Ну да. Знаешь, некоторые идеи могут быть совершенно потрясающими. — Она нежно посмотрела на него и шепнула: — Довожу до твоего сведения, что ты горбишься.

Он немедленно выпрямил спину.

— Тяжкое оскорбление для мануального терапевта! — покраснев, провозгласил он, счастливый и уже слегка пьяный.

Им принесли вторую бутылку саке. Японцы встали, собираясь уходить. Клер попрощалась с ними, изобразив поклон, очевидно удавшийся, потому что они с благодарностью ответили тем же. На пороге они едва не столкнулись с бродячим торговцем.

Тот быстро окинул взглядом ресторан и поспешил к столику, за которым сидели Клер и Дитрих. Он продавал «кольца настроения», менявшие окраску в зависимости от состояния души примерившего их человека. Дитрих выбрал одно и надел его на палец Клер.

— Прекрати! — воскликнула Клер, которую неприятно кольнул и этот символический жест, и дурацкая улыбка ее друга. Сама она еще недостаточно напилась, чтобы махнуть рукой на пошлость происходящего.

Дитрих заплатил, и продавец протянул ему листок бумаги с инструкцией по использованию «волшебного кольца», написанной на английском языке. Они оба не сводили глаз с кольца, которое из бледно-голубого постепенно становилось темно-синим.

— Значит, темно-синий? Это dark blue, да? — обратился он к Клер, которая, кажется, наконец-то вступила вслед за ним в параллельный мир хмеля.

— Oh yes! Dark blue, — подтвердила она, подзывая официанта, застывшего в глубине зала.

— «You are relaxed and at ease»[23], — вот что тут написано.

— Теперь ты, — приказала Клер и нацепила безделушку ему на мизинец.

Из синего кольцо стало коричневатым, а затем оранжевым. Клер взяла из рук Дитриха листок с инструкцией.

«Amber. You are unsettled»[24]— прочитала она с безупречным произношением.

— Unsettled? — переспросил он.

— Yes. Это значит «нервный», «возбужденный».

Им принесли счет. Дитрих заплатил. Поднимаясь, ему пришлось сделать усилие, как космонавту, выкарабкивающемуся из челнока. Но стоило им выбраться на уличную прохладу, как к нему вернулись чувство равновесия, достоинство и дар нормальной речи.

Они шагали, держась за руки. Клер думала сразу о множестве вещей, ни одна из которых не ранила ее. Дитрих обладал настоящим талантом облегчать жизнь. Рядом с ним она сбрасывала несколько лет и становилась такой же, какой была до встречи с Жан-Батистом, до Парижа, когда еще не знала, до какой степени ей в кровь въелись любовь к искусству и домоседство. Поравнявшись с освещенной витриной галереи, Клер застыла, пораженная. Она смотрела и не верила своим глазам. В витрине висела картина, с умопомрачительной точностью воспроизводившая антураж большинства ее сновидений. Узкая речушка бежала, извиваясь, среди желтоватых болот, и ее контур скорее угадывался благодаря пластам влажного тумана, какой ложится на берега поздней осенью. На полотне не хватало только Клер — тонущей, увязающей в липкой жиже, отбивающейся от огромных рыбин или месящей сапогами тину.

— Тебе нравится? — спросил Дитрих. Он всегда понимал желания Клер как руководство к действию и уже прикидывал, сколько может стоить эта штука.

— Нет. Совсем не нравится. Она меня пугает. Пошли.

Взгляд Клер затуманился. Она шла, заложив руки за спину и уткнувшись носом в землю, как обычно ходил ее отец. Дитрих думал о своем — как затащить ее в постель. Желание у этой женщины, появляясь, вело себя капризно, словно пламя свечки, так что его следовало оберегать от сквозняков. Потому-то он раз и навсегда решил, что ее нужно смешить.