Освещенные аквариумы - Софи Бассиньяк

На улице какой-то мужчина в клетчатой рубашке курил под дождем, расхаживая туда-сюда. Дитрих сочувственно подумал о всех бедолагах, которым не разрешают дымить дома.

Яркий белый свет вырвал Клер из сна, в котором она плавала в каком-то бассейне. На голубоватой стене гостиной Дитриха, словно иконки на экране монитора, одна за другой возникли образы ее забот. Она окликнула Дитриха — тщетно, обошла квартиру и быстро собралась. После безуспешной попытки связаться с месье Лебовицем она набрала номер мадам Куртуа.

— Да здесь он, куда ему деваться? — раздраженно ответила старушка. — Что вы за него беспокоитесь? Только что его видела, выходил со своей тележкой. Сегодня рыночный день, вы же знаете.

Повисла странная тишина.

— Вы что, не одна, мадам Куртуа? — спросила Клер.

— Скажете тоже! Разумеется, я одна.

Снова непонятная пауза.

— Вы чего-то недоговариваете, мадам Куртуа.

— Представьте себе, у меня вчера вечером был гость. Ваш сосед! Очень вежливый молодой человек. Спрашивал меня, не знаю ли я, где вас найти. У него в ванной труба протекла, и он боялся, что вас зальет.

— Ясно. И вы, конечно, ему сказали… — Клер слышала астматическое дыхание мадам Куртуа, которая совсем съежилась на том конце провода. — Ничего глупее вы сделать не могли! — крикнула Клер и швырнула трубку.

Она бросилась к окну. Улица была пуста. Голову ей словно сжало тугим обручем. Спина после ночи в чужой постели болела, а сердце грызла тревога. Она захотела позвонить Монике.

— Ее нет на месте! — торжествующе объявила секретарша, которой в этот раз даже не пришлось врать.

Захлопывая за собой дверь квартиры, Клер решила, что не станет прятаться.

На улице начинался зной, обволакивающий дома и прохожих густым ароматным сиропом. Клер вспомнила летние дни своего детства в Ла-Боле, всегда горячую кожу матери. Она дошла до метро и села в вагон. От ее рук пахло телом Дитриха. Память о недавнем удовольствии заставила голые руки покрыться мурашками. На какой-то миг она поверила, что когда-нибудь сможет жить с этим человеком. Она вышла на станции «Варенн» и чуть не ослепла от безжалостно яркого солнца, заливавшего стены зданий этого прекрасного квартала. Обычно она приезжала сюда по направлению Моники, чтобы проконсультироваться с одним из бесчисленных врачей, специализировавшихся каждый по какой-нибудь части ее тела. И вдруг, даже не оборачиваясь, она поняла, что Росетти здесь, совсем рядом, стоит за портиком или в стенной нише, затаился в тени, отбрасываемой открытой дверью, или курит за рулем припаркованной машины. Искать его бесполезно, все равно не найдешь, и она, как и решила заранее, отбросила всякие попытки затевать игру в кошки-мышки.

И все-таки, заметив возле газетного киоска рукав клетчатой рубашки, она, не рассуждая, сорвалась с места и побежала. Срывая дыхание, промчалась мимо роскошных магазинов. В голове у нее беспорядочно вспыхивали обрывки каких-то мыслей, например о том, что дорогой район можно сразу узнать по тяжелым шторам на окнах домов — единственная уступка любопытному глазу прохожего — и, кстати, по обилию заведений, торгующих тканями для штор. Она подумала о Поле Моране — писателе, особо почитаемом Жан-Батистом, — и о том, что тоже имеет право его любить, он его не монополизировал. Не очень понимая, куда бежит, она свернула не на ту улицу и теперь не приближалась к Музею Родена, а удалялась от него. На бегу она ни разу не обернулась. Прохожие обращали на нее внимание, потому что в Париже не принято носиться по улицам — это недопустимое нарушение естественного хода вещей. Издалека она увидела вывеску парикмахерской и устремилась к ней, переходя на шаг, так что в заведение вошла как ни в чем не бывало, вот только дышала слишком тяжело. В салоне ее встретили улыбками три молодых парня.

— У вас можно сделать укладку? — спросила Клер у зеркала, так как не хотела, обращаясь к одному из мастеров, обижать двух остальных.

Парень, судя по всему бывший здесь за главного, пригласил ее в кресло.

— Кто вас стрижет? — спросил он, стоя у нее за спиной.

— Я сама, — ответила Клер. Из окна открывался отличный вид на улицу, и это ее обрадовало.

— Вы меня извините, но я не могу делать укладку на такую стрижку, — вежливо, но твердо сказал парикмахер.

— Послушайте, — обратилась Клер к его отражению в зеркале. — Я зашла к вам, потому что мне нужно спрятаться. За мной от самого метро увязался какой-то тип. Я его боюсь, он выглядит как-то очень нехорошо.

Теперь все три мастера толпились вокруг нее.

— Какой он из себя? — спросил один из них, голову которого украшали стоящие торчком волосы, выкрашенные в желтый, черный и серый цвета и больше всего похожие на приклеенную вермишель.

— Высокий блондин в клетчатой рубашке.

Парень вышел из салона и закурил сигарету, всем своим видом изображая обычного трудягу, пользующегося возможностью чуть передохнуть в разгар рабочего дня. Обернувшись к окну, он едва заметно кивнул, словно говоря: «Точно, здесь торчит».

— Только без паники, — сказал второй парикмахер. — Я сейчас позвоню в полицию.

— Не надо! — воскликнула Клер. — Пожалуйста, никакой полиции! У меня срочная встреча, я никак не могу опаздывать. А у вас нет отсюда второго выхода?

— Есть, — ответил похожий на главного. — Пошли.

Клер проследовала за ним в темное служебное помещение. Парикмахер открыл дверь, выходившую во дворик.

— Идите через двор, потом там будет портик, а из него выход на улицу Бургонь, — горячо прошептал он и добавил: — Удачи!

Клер страшно злилась на Ишиду за то, что он втянул ее во всю эту идиотскую историю. Прячась от Росетти и жары, она шла, чуть не прижимаясь к стенам домов, и мечтала, как пойдет с Лебовицем в итальянский ресторан. Даже суп мадам Куртуа казался ей сейчас заманчивым. Она уже соскучилась по зиме и долгим вечерам в тишине квартиры. Ее уловка удалась наилучшим образом. Она стояла возле Музея Родена, и в округе не прослеживалось ни намека на клетчатую рубашку. На всякий случай она улыбнулась охраннику и купила билет для прохода в сад.

В парижских парках у Клер всегда обострялись все чувства. Она начинала вспоминать детство и природу, которой ей потом так не хватало: влажные рассветы, по-своему пахнущий туман, утреннюю росу, каплями оседавшую на паутине между ветвей колючих кустарников, полчища мух, означавших наступление лета, и свободу, когда, оседлав велосипед, на котором она гоняла без рук, держа равновесие одними коленками, она могла мчаться куда душа пожелает. Она не тосковала по персонажам — только по декорациям, которые мечтала когда-нибудь обрести вновь.

В саду Музея Родена ее сердце забилось чаще, потому что открывшаяся перед ней картина немного напоминала детство. Голубое, без единого облачка, небо расстилалось над городом безбрежным океаном. Розы тихонько подрагивали на своих высоких стеблях, вызывая в памяти мадам Куртуа. В фонтанах искрилась вода, и Клер сказала себе, что в общем-то если придется умереть, то сегодня для этого прекрасный день. Шум невидимой отсюда уличной суеты едва доносился, и Клер закрыла глаза, прислушиваясь к каждому звуку, вдыхая каждый запах, словно пыталась вобрать в себя самую сущность того, что заставляло ее двигаться. Перед «Вратами ада» фотографировались туристы — нацепив на лица улыбки, они застыли перед аппаратом. Клер не искала Ишиду, полагая, что он сам ее найдет. Она просто шла под деревьями, переступая с одного солнечного круга на другой. На лужайке сидела парочка, и женщина смотрела на спящего у ее ног мужчину. Клер подумала о Пикассо, о болезни, заставлявшей его постоянно смешивать искусство со случайностью. «Но у меня-то, — мелькнуло у нее, — нет другого жизненного опыта». Она присела на скамью рядом с мужчиной, который перерисовывал в блокнот «Три тени». Только тут до Клер дошло, до чего она вымоталась. Эта огромная, опасная усталость делала ее уязвимой. Она обратила внимание, что человек рядом с ней не рисует, а пишет. Это меняло дело. Она еще раз обошла сад, методично обследуя каждый уголок, и наконец увидела его. Он сидел на скамье в тени дерева, возле пустой песочницы. Ишида не шелохнулся при ее приближении, не поднял рук с колен. Клер почувствовала, как волнуется.