Говорят женщины - Мириам Тэйвз

смеха. Она просит остальных замолчать, чтобы Аутье и Нейтье могли рассказать о своих свершениях.

Аутье и Нейтье взволнованно, но робко улыбаются, им не терпится поделиться новостями.

Аутье начинает, но замолкает и стонет. Из-за синяка ей больно говорить.

Саломея перегибается через стол и похлопывает ее по руке.

Оуна говорит: О, Аутье, leibchen, помолчи. Нейтье все расскажет.

Вот кратко отчет Нейтье: ночью, когда Клаас отправился к Агате удалять гнилой зуб, Аутье выскользнула из дома и побежала к Нейтье. (Отец/дядя Нейтье, муж Саломеи, в городе с другими мужчинами.) Потом Аутье и Нейтье помчались к конюшне Греты и в спешке, в полной темноте оседлав Рут и Черил, погнали их в колонию Хортица. Там, за местной церковью, около открытой ямы, где сжигают останки животных, а молодежь обеих колоний по средам и субботам проводит досуг, они встретились с братьями Кооп.

Девушки уговорили юношей на ночь приютить Рут и Черил в их конюшне. Рано утром, когда Клаас уедет в город (злой, потому что без Рут и Черил, но радостный, потому что ему удалили гнилой зуб), братья Кооп пригонят Рут и Черил обратно в Молочну, к конюшне Греты. И ее возлюбленные лошадки будут в целости и сохранности и готовы пуститься с женщинами в путь.

Когда Нейтье заканчивает, большинство женщин улыбаются, кивают, одобряют.

Саломея, однако, хмурится. Как вы уговорили братьев Кооп спрятать Рут и Черил в отцовской конюшне? – спрашивает она.

Это было легко, быстро говорит Нейтье, потому что мы им нравимся. Они с Аутье переглядываются.

А как вы вернулись в Молочну, если Рут и Черил остались на конюшне у братьев Кооп? – спрашивает Саломея.

Коопы нас привезли, с некоторым вызовом говорит Нейтье. Мы сидели за ними на их лошадях, держа их за пояс.

Вы держали их за пояс? – спрашивает Саломея. – Держали за пояс?!

Нейтье кивает, не отводя взгляда от Саломеи.

И как вы отблагодарили братьев Кооп за то, что они спрятали Рут и Черил? – спрашивает Саломея.

Девушки молчат.

Ну? – спрашивает Саломея.

Агата одергивает Саломею. Это не наше дело, говорит она. Что сделано, то сделано, любимые лошади Греты в безопасности, а от девочек не убудет.

Саломея не унимается. Она сердится на Нейтье и, видимо, на Аутье тоже. Она повышает голос: Две кобылы не стоят унижения.

Нейтье что-то бормочет.

Пожалуйста, повтори, говорит Саломея. Я не слышу.

Нейтье твердо смотрит на свою мать/тетку и тихо говорит: Ты множество раз унижалась за меньшее, чем две хорошие лошади.

Что ты имеешь в виду? – кричит Саломея.

Нейтье молчит.

Саломея повторяет вопрос.

Нейтье не отвечает.

Саломея еще раз требует у Нейтье ответа.

Нейтье мотает головой – нет.

Саломея почти кричит: Она всегда делала только необходимое для сохранения мира; не дело Нейтье корить ее за поведение жены и матери, которое, как и ее покорность и боль, не позволило отцу Нейтье дурно с ней, Нейтье, обращаться, и вообще…

Агата поднимает руку.

Нейтье наконец подает голос. Так я должна тебя благодарить? – спрашивает она у Саломеи.

Агата спокойно говорит: Саломея, хватит. Нет времени.

Глаза Саломеи как штыки. Она негромко ругается, тычет пальцем в воздух, дергает перед своего платья, прямоугольную матерчатую вставку, обязательную, чтобы скрывать грудь… Девушки, утратившие девственность, не могут выйти замуж, говорит Саломея. Она в бешенстве.

Оуна осторожно тянет Саломею за рукав, тихо что-то ей говорит, я не могу разобрать. (Мне кажется, вроде того, что законы Молочны еще не законы мира и неважно, сохранят ли девушки девственность.)

Что ты знаешь о мире? – спрашивает Саломея у Оуны.

Ничего, отвечает та.

Оуне удается успокоить Саломею. Их лица на расстоянии дюйма друг от друга, как будто Оуна вдыхает мир и сладость в разум разгневанной сестры.

Зато честно, говорит Саломея. Но скажи мне, Нейтье, вы рассказали братьям Кооп о нашем плане уйти?

Девушки качают головами.

Точно? – спрашивает Саломея.

Девушки кивают. Точно.

Мы не идиотки, говорит Нейтье.

А я вот не уверена, коли уж вы позволяете братьям Кооп творить с вами все что угодно ради благополучия двух дохлых кляч, снова повысив голос, говорит Саломея.

Агата перебивает. Саломея, повторяет она, хватит.

Саломея молчит, тяжело дышит.

Грета оборачивается к девушкам. Спасибо, говорит она, вы спасли Рут и Черил от продажи. Я всегда буду вам благодарна, но не хотела бы, чтобы вы из-за них рисковали своей добродетелью.

О Господи, мама, восклицает Мариша, о какой добродетели ты говоришь? (Она шипит, произнося слово «добродетель», будто это проклятие.) Добродетель, продолжает она. В жопу. У тебя остались лошади. Мы все знаем, Нейтье и Аутье лишили невинности много лет назад. Давайте будем современными. (Неожиданно. И интересно. Раньше в колонии не стремились быть современными.) И, Саломея, лицемерно и нечестно на одном выдохе требовать «бегства к свободе» от мужчин Молочны, а на следующем делать вид, будто тебя оскорбляют революционные поступки девочек (Не революционные! – возражает Грета.), содействующие нашей цели – уйти. Нейтье и Аутье прибегли к доступным им средствам, чтобы защитить Рут и Черил от продажи, говорит Мариша. Не твоя личная трагедия.

О чем ты? – спрашивает Грета.

Мариша игнорирует ее, по-прежнему обращаясь к Саломее. Откуда, по-твоему, у меня и у Аутье синяки на лице? Что ж, я тебе расскажу. Пойдя за Рут и Черил и обнаружив их пропажу, Клаас очень разозлился. Он потребовал сказать ему, где лошади. Я ответила, что, пока он был без сознания и ему вырывали зуб, лошади выбежали из конюшни, так как кто-то забыл закрыть дверь. Клаас ударил меня и сказал, что я вру, что это просто смешно. Рут и Черил никогда не убегали, сказал он. Самые ленивые лошади в Молочне. (Неправда, говорит Грета.) Он снова ударил меня. Аутье попыталась вмешаться, и Клаас врезал ей по лицу. Вот так, заключает Мариша. И что? Мы можем продолжать?

Агата треплет Саломею по руке.

Саломея убирает руку и скрещивает руки на груди.

Мариша уязвлена гордостью Саломеи. Нейтье тоже выставила ее лицемеркой. Она безутешна.

Переваливая это бремя, этот мешок с камнями с одной на другую, отталкивая нашу боль, мы теряем время, умоляет Грета. Так нельзя. Нельзя играть с болью, как с горячей картошкой. Давайте соберем ее каждая в себе, говорит она. Давайте вдохнем ее, как воздух, переварим и переработаем в топливо.

(Должен признаться, перевод весьма вольный. Я тороплюсь и рассеян, поскольку мне вспомнилось, как покойный муж Греты любил ездить за двенадцать миль на юг за самогоном, напивался до чертиков и просил кого-нибудь замотать его в одеяло и