И пели птицы... - Себастьян Фолкс

— Хотя саму Пикардию гастрономическим центром Франции никак не назовешь, — заметил Стивен.

— Тебе не нравилась наша еда?

— Нравилась. И особенно нравилось обедать с тобой и Лизеттой. Однако не думаю, что у тамошних ресторанов нашлось бы чем порадовать парижского гурмана.

— Ну так и пусть дома сидит, — заявила Изабель, уязвленная тем, что она приняла за критику ее стряпни.

— Не злись, — сказал Стивен и провел ладонью по ее щеке.

— Милый мальчик, я никогда на тебя не злюсь. Чем это ты руку порезал?

— Стамеской. Подвернулась под руку не та, к какой я привык.

— Будь поосторожнее. Ладно, садись, полакомься кроликом.

Поужинав, оба усаживались по сторонам от камина и читали. В спальню, находившуюся на задах дома, они отправлялись рано. Изабель покрасила в ней стены, сшила новые занавески. На дешевом комоде стояли ее фотографии, огромный резной гардероб только что не лопался, набитый ее одеждой. Цветов на рынке продавали мало, однако лаванду можно было купить всегда — и расставить по многочисленным синим горшкам, имевшимся в доме. В сравнении с буржуазной роскошью бульвара дю Канж, комната казалась голой. Однако присутствие вещей Изабель придавало ей, на взгляд Стивена, сходство с прежней ее спальней. Шелковые чулки, свисавшие иногда из выдвинутого ящика комода, груды ее мягкого нижнего белья, пошитого из самых тонких, какие только имелись в продаже, тканей, сглаживали грубость голых досок пола. В этой общей их спальне Стивен ощущал привилегированную близость к тем интимным предметам Изабель, которые она никогда не показывала даже своему мужу. Они и во сне оставались вместе, хотя Стивену нередко становилось не по себе от соседства ее беспамятного тела, и он, прихватив одеяло, перебирался на стоявшую в гостиной софу.

Он лежал один, смотрел в потолок, или на большой камин по другую сторону гостиной, или на кухонную плиту и висевшую над ней на стене почерневшую утварь. Мысли и сны его не наполнялись огромными небесами Линкольншира, воспоминаниями о длинных столах приютской столовой, проверками приютских мальчиков на завшивленность; Стивен не думал о том, как внезапно покинул он своего нанимателя, предоставив ему самостоятельно управляться с импортными лицензиями, таможенными квитанциями и тюками хлопка, которые выгружались в доках Ост-Индской компании. Он думал о текущем мгновении, о завтрашнем дне, о капсуле существования, в которой обитал с Изабель, капсуле этого городка, за пределами которой простирался некий чуждый мир. Существование это, чувствовал он, завоевано им, но осталось — в некоем более широком смысле — недозволенным.

Думал он и о том, чем займется завтра на работе. А иногда и вовсе ни о чем не думал, просто изучал взглядом трещины в дереве балок над головой.

Прошло два месяца, зима приглушила самые злые из ветров своим ледяным спокойствием, сделала тротуары опасными и остановила воду в фонтане. Большую часть дня Стивен проводил на работе, а Изабель сидела дома. Она коротала время, изменяя его убранство по своему вкусу, варила суп или готовила тушеное мясо, чтобы Стивену было что поесть, когда он вернется. По комфортабельной жизни, которую она вела в Амьене, по услужливым мальчикам-посыльным, которых посылали к ней на дом галантерейщик и бакалейщик, Изабель не скучала. То, что она проводит почти весь день, выполняя работу, которую даже Маргерит предпочитала оставлять мадам Бонне, ее не смущало. К ней часто заглядывала ее двоюродная сестра, муж которой управлял здесь аптекой, и потому одинокой она себя не чувствовала.

Ожидавшиеся в конце декабря месячные не пришли. Изабель заглянула в черный дневничок, в котором помечала даты месячных, и убедилась, что не ошибается. То же самое повторилось и в конце января. Изабель это устраивало. Ей всегда было затруднительно видеть в месячных знак новой жизни, надежды, — так говорила Жанна, когда Изабель в самый первый раз прибежала к ней, плача от страха; теперь же, когда они прекратились, ее охватило чувство исцеления. Она перестала истекать кровью; все ее силы обратились внутрь, чтобы заняться безмолвным творением. Стивену она ничего не сказала.

В одну из суббот Изабель встретилась с ним в городе после работы, и они отправились на прогулку. Заглянули в кафе, чтобы Стивен поел после дневных трудов, затем, миновав ратушу, пошли по узкой, заполненной магазинами улочке в сторону пригорода. Выдыхаемый ими парок струился за ними, пока они одолевали пологий подъем улочки. Наконец они добрались до площади, последней — за нею улочка обращалась в дорогу, которая уходила в серый и лиловатый сельский простор.

Изабель, у которой вдруг закружилась голова, присела на скамью. Лоб ее покрыла испарина, быстро остывшая под зимним ветром.

— Я принесу тебе нюхательную соль, — сказал Стивен и отправился на поиски аптеки.

Она спокойно сидела на скамье, пытаясь решить, распахнуть ей пальто, чтобы зимний воздух освежил ее, или укутаться поплотнее, чтобы не продрогнуть.

Изабель все собиралась рассказать Стивену о ребенке, которого, как она полагала, носит в себе, но что-то удерживало ее. Ей хотелось бы предъявить ему дитя сразу, без долгих тягот беременности. И не хотелось, чтобы за нею ухаживали, окружали ее особенной заботой. Она не считала, что происходившие в ее теле тончайшие органические изменения касаются кого-то еще, кроме нее, — даже ставшего их причиной мужчины.

И при том она уже любила свое дитя. Она полагала, что родит мальчика, и с легкостью воображала его открытое, улыбчивое лицо. Перед мысленным взором Изабель представал не спеленутый младенец, но молодой мужчина, бесхитростный, рослый, — прежде чем вернуться к некой незамысловатой работе в полях, он обнимал ее, словно норовя защитить. Воображение Изабель никогда не рисовало его ни ребенком, ни состоятельным, преуспевшим, внушающим ей гордость мужчиной, — нет, просто счастливым, лишенным возраста существом мужского пола.

Она думала обо всех матерях окрестных деревень и мысленно выстраивала их вдоль узкой, ведущей в город дороги. И вместе с ними к дороге выходили тысячи юных мужчин — сильных, улыбающихся, таких, каким станет ее мальчик, который тоже будет работать на земле. Все эти мужчины не знали друг друга, никогда не встречались, никогда не думали о каком-то родстве или о преданности друг другу либо стране, в которой жили, потому что такие мысли рождаются лишь во время войны.

В последнее время Изабель начала проникаться сочувствием к своим родителям, к жизни, которую они продолжали вести. Еще не родившееся дитя уже умеряло самые тревожные ее ожидания. Удовлетворенная ныне потребность сидела в ней так глубоко, что Изабель до сей поры и не ведала о ней, — как если бы осознала, что была безумно голодна, лишь после того, как насытилась. И это, похоже, изменило иерархию и пропорции ее желаний. Она чувствовала, что снова стала ближе к той девочке, какой была в родительском доме, чувствовала, что, разорвав круг родства, снова соединяется с ним. Мысль эта, хоть и успокоительная, привела с собой некоторые сомнения относительно того, что она сделала; породила желание воссоединиться с семьей или по крайней мере с сестрой Жанной. Разговора с ней Изабель жаждала сильнее, чем какого-либо другого. Жанна, думала она, должна узнать о ребенке первой.