И пели птицы... - Себастьян Фолкс

А еще Изабель начала смущаться того, что они со Стивеном позволяли себе под крышей Азера. Стивен, казалось, был тогда полностью убежден в их правоте, а она, обуянная желанием, во всем на него полагалась. Она следовала своим инстинктам, когда же у нее возникали сомнения, отметала их, черпая силу в уверенности Стивена и в нежности своего чувства к нему. Но теперь желание ее, лишенное возбуждающего воздействия страха и запретности, ослабевало.

Южной зимой излишества их беззастенчивой любви стали казаться ей принадлежавшими другому времени года. Изабель сходила в церковь Сен-Реми, собираясь исповедаться местному священнику, но обнаружила, что не способна описать в подробностях все, что происходило между нею и Стивеном. Священник прервал ее, как только она призналась в прелюбодеянии. Наложенная им епитимья показалась Изабель не имеющей никакого отношения к содеянному ею — формальность, извлеченная из реестра, в котором разложены по полочкам распространенные прегрешения всякого рода. Удовлетворения Изабель не ощутила и, хоть она и не сожалела о случившемся, начала проникаться чувством вины.

Стивен, вернувшийся с бутылочкой нюхательной соли, опустился рядом с ней на скамью.

— Хорошо бы понять, что с тобой, — сказал он. — Может быть, ты плохо питаешься? Иногда это способно довести человека до обморока. Я тебе кекс принес.

— Нет, не думаю, что дело в этом. Да ничего серьезного и не случилось. — Она положила ладонь на его руку. — Не тревожься за меня.

Изабель улыбнулась ему — ласково и снисходительно, как будто это он нуждался в попечении и защите. Она разломила кекс, протянула ему половинку. Желтые крошки осыпали между ними дерево скамьи.

И тут же над их головами послышались клекот и удары крыльев, — это жирный, привлеченный видом рассыпчатого кекса голубь сорвался с кровельного водостока стоявшего за их спинами дома и нахально плюхнулся между ними.

— Господи Иисусе! — Стивен в ужасе вскочил со скамьи.

Изабель, позабавленная бесстрашием птицы, подняла на него испуганный взгляд:

— Что с тобой?

— Птица, птица! Ради бога! Прогони ее!

— Но это всего лишь голубь, он просто…

— Прогони его. Пожалуйста.

Изабель хлопнула в ладоши, толстая птица не без труда поднялась в воздух, перелетела площадь и опустилась на ветку дерева, с которой хорошо различались крошки на скамье.

— Да что с тобой, милый? Ты дрожишь.

— Я знаю, знаю. Прости. Подожди, дай опомниться.

— Это всего-навсего старый жирный голубь, он тебе ничего плохого не сделал бы.

— И это знаю. Я вовсе не думал, что он нападет на меня, просто меня одолел непонятный страх.

— Ну иди сюда, сядь. Иди же. Садись поближе ко мне, я обниму тебя. Вот так. Бедный мальчик. Тебе лучше? Погладить тебя по головке?

— Нет, все хорошо. Прости, что наделал столько шуму.

— Ты так закричал.

— Я знаю.

Понемногу дрожь отпускала Стивена.

— Птицы всегда внушали мне отвращение. Помнишь, я рассказывал тебе, как избил мальчишку и меня отправили обратно в приют? Он дразнил меня из-за ворон, которых тамошний егерь стрелял и прибивал гвоздями к забору. Я подошел к ним, погладил одну — хотел показать, что не боюсь их. Под крыльями у нее копошились черви, глаза были молочного цвета и из них что-то текло.

Он содрогнулся.

— Выходит, птицы связаны у тебя с мыслью о возвращении в приют?

— Отчасти. Но я всегда ненавидел их, задолго до того. В них есть что-то жестокое, первобытное.

Изабель встала, взяла его за руку. Миг она вглядывалась в карие глаза Стивена, в симметричную красоту его бледного лица. Потом легко кивнула, улыбнулась и сказала:

— Выходит, все-таки есть что-то, чего ты боишься.

Неделю спустя Изабель резала на кухне овощи и вдруг почувствовала чуть ниже пояса сильную боль. Ей показалось, что в нее вонзается вязальная спица с большими, величиной с грецкий орех, утолщениями посередке. Она прижала к больному месту ладони и тяжело присела у стола. Если она останется спокойной и сосредоточенной, то сможет сохранить ребенка, не позволит ему выскользнуть из нее. Ухоженные пальцы Изабель легли на ту область тела, в которой по ее представлениям таилось едва видимое существо. Удары ее пульса проникали сквозь ткань и кожу в полость, где балансировала на грани исчезновения жизнь. Изабель хотелось, чтобы эта жизнь там и осталась, она пыталась подбодрить ее нажатием ласковых ладоней и все-таки чувствовала, как острие спицы тычками проникает прямо в матку. Она пошла в спальню, легла, но лишь затем, чтобы обнаружить: у нее началось кровотечение, остановить которое ей не удалось.

После полудня Изабель надела пальто и отправилась на поиски доктора, имя которого слышала от кузины. Доктор оказался лысым мужчиной с гулким голосом и валиком жира на шее, почти скрывавшим его жесткий белый воротничок. Тревога Изабель никакого, похоже, впечатления на него не произвела; осматривая ее, он изъяснялся короткими веселыми фразами, а затем указал ей на дверь своей операционной, за которой, по его словам, она найдет подходящий стеклянный сосуд. Результаты анализа, сказал доктор, он получит через неделю, вот пусть она тогда к нему и зайдет. Пока же ей следует не волноваться и избегать физических усилий. Он сунул в ладонь Изабель сложенный листок бумаги и сказал, чтобы перед уходом она заплатила его секретарше.

По пути к дому Изабель зашла в церковь и посидела на одной из задних скамей. Желания еще раз исповедаться священнику она не испытывала, но хотела признаться хотя бы самой себе, что ощущает вину за то, с какой самозабвенностью предавалась плотским наслаждениям. В ледяном холоде церкви перед мысленным взором Изабель поплыли отвратительные картины того, чем она заполняла послеполуденные часы на бульваре дю Канж. Она увидела прямо перед своим лицом, перед губами набухшую кровью плоть Стивена; ощутила, как та проникает в каждую беззащитную часть ее тела — вовсе не против воли ее, но по ее же нетерпеливому, безрассудному настоянию.

Изабель открыла глаза и постаралась изгнать из головы святотатственные картины, устыдилась того, что тешится ими в церкви, пусть даже только из потребности сознаться в совершенном ею грехе. Она взглянула на алтарь, на озаренное свечами распятье, на залитую кровью восковую кожу под ребрами, пронзенную копьем римского солдата. И подумала, насколько прозаически телесной была эта мука: исколотый лоб, пробиваемые и раздираемые стальными гвоздями ступни и ладони. Если такою предстает жертва, принесенная Богом, то уж как может жизнь обычного человека выйти из ограничительных рамок сердцебиений, кожного покрова и разложения.

Изабель написала:

Бесценная моя Жанна, я очень соскучилась по тебе, и не только за последние несколько недель, но и за годы, в которые мы ни разу не повидались. Как я теперь жалею об этом. Я ощущаю себя маленькой девочкой, которая целый день увлеченно играла в придуманную ею игру и вдруг обнаружила, что уже темнеет, а она далеко от дома и не знает, как в него вернуться.