Доктор болен - Энтони Берджесс

— Это насчет часов, да? — полюбопытствовал Эдвин. — Ваше дело.

— Это наше дело, — отрезал Боб, — вот что это такое. Не твое. Завтра увидимся. — И они ушли, кивая. Хлопнула дверь, заскрежетал ключ. А потом Эдвин остался, в конце концов, наедине со своей первой на свободе ночью за долгое-долгое время.

С полным шампанского пивным стаканом, с куском копченого лосося на оторванном от краюхи ломте, Эдвин уселся смотреть телевизор. Кресло, одно-единственное, издавало подраненный звук сломанной пружины и извергало пыль, отчего он чихал. Включив ящик, почти сразу же погрузился в медицинскую лекцию, до того специальную, что вообразил, будто причудливой волей случая по ошибке попал в какую-то закрытую больничную сеть. Лектор в белом выглядел болезненно ожиревшим и, из-за заливавшего очки света, слепым.

— Минимально идентифицируемый запах, — вещал он, — или МИЗ, определяется посредством аппарата Элсберга. Методы обонятельного тестирования имеют очевидное, хотя и ограниченное, применение в клинической неврологии. Приблизительно у семидесяти пяти процентов пациентов с опухолями в лобных долях или близ этой области МИЗ неизменно оказывается несколько повышенным. — Он сияюще улыбнулся Эдвину. — Методы Элсберга, — продолжал он, — равно как и Цваардемакера, распространяются лишь до относительных порогов. Что касается абсолютных порогов… — Эдвин ткнул в белую кнопку на ящике, и мужчина в шляпе мигом застрелил мужчину без шляпы и сказал съежившейся женщине:

— Можете больше не беспокоиться. Больше он вам неприятностей не доставит. — Под самую что ни на есть благородную церковную музыку по экрану покатились имена исполнителей:

Джек Фэрфлай………А. Э. Модлин

Бренда Пилл…………Мэри Кричлоу

Медведь………………Берт Лэдлоу-Сторм

Хромой вассал………Герберт Ректор.

Потом радостно грянула реклама.

— Прибой, — объявила счастливая большеротая женщина, — все отстирает, но все отстирает за минимальное время и с максимальным эффектом.

— Нет, нет, нет, — возразил Эдвин. — Этого мне не надо, это нечестно.

Невидимое трио запело:

Прибой, Прибой, всегда с тобой.

Дешево и сердито,

Выброси свое корыто.

Ни у кого нет придирки

К белоснежной стирке.

Сейчас же бери, сейчас же беги за Прибоем.

Дешевый мотивчик вальса сопровождал вращение белой квадратной машины с фамилией Эдвина на ней.

— Нет, — повторил он, — нет, нет. — И выключил телевизор. В доме мафиози, толкача котлов, часов не было, поэтому время бродило по комнате в ночных шлепанцах. Эдвин, будучи гораздо проворнее времени, начал разглядывать всякие вещи. Имелась у Боба пара весьма глупых книжек с воплями, декольте и ляжками в чулках на обложках. Эдвин целенаправленно изорвал одну, рассеяв по полу клочки бумаги, с удовлетворением наблюдая, как пенный прибой изолированных неведомых слов снегом накатывает на потертый ковер. Хлысты Боба подхлестнули в нем кровь до жажды насилия. Легко было расправиться со старым диваном и креслом, разодрать и растрепать обивку. Он сжалился над столиком, и без того уже сильно побитым. Однако безжалостно расколотил экран телевизора, постарался, пускай без большого успеха, испортить холодильник. Распоров в спальне подушку, с изумлением, но с удовольствием обнаружил пачки пятифунтовых банкнотов, сунув несколько себе в карманы.

Открыл окно, выкинул все хлысты Боба, кроме одного. Последний собирался использовать не как инструмент наслаждения, а как внезапное оружие, сразу же по возвращении Боба. Лицо, думал он, глаза, рот. Потом замер, шокированный своей столь быстрой дегенерацией. Что на него нашло, скажите на милость?

Слова, понял Эдвин, слова, слова, слова. Слишком долго он жил словами, а не тем, что слова означают. Другим таким был Джеймс Джойс, который сознательно выбрал сладкую сердцу возлюбленную в кондитерской и не стал поправлять визитера, назвавшего картину фотографией, поскольку «фотография» — очень славное слово. Но Джеймс Джойс хотя бы не говорил гангстеру, будто был звонком на малине, просто из-за очаровательного звучания этих слов. Белый свет, полный слов. Свет слов, думал Эдвин, произнес это вслух, полюбовался звучанием. Суматошный свет слов. Но, кроме случайных звукосочетаний, этимологии, лексических определений, понимает ли он по-настоящему смысл хоть единого слова? Любовь, например. Интересное сочетание звуков: чистый звонкий аллофон разделяет фонему, скользя к новейшей английской гласной, неизвестной, к примеру, Шекспиру, заканчивается мягким звучным лабиодентальным укусом. А происхождение? Эдвин видел, как это слово летит назад к англосаксам и дальше, а родственные тевтонские формы тоже несутся назад, так что все в конце концов растворяется в доисторической германской матери. Но было в этом слове нечто еще более восхитительное, для мужчины, если не для филолога: его истинное значение при употреблении в таком выражении, как «Эдвин любит Шейлу». И он понял, что не считает его восхитительным. Выпусти доктора Прибоя в реальный мир, где слова приклеены к вещам, и смотри, что он делает: лжет, крадет, вершит акты насилия над людьми и вещами. Его никогда существенно не интересовали слова, вот в чем беда.

А потом все это дело с протестом против обращения с ним как с неодушевленным предметом. Уж чья бы мычала, печем горшку перед котлом хвалиться, не так ли? Он относился к словам как к предметам, к предметам анализа и классификации, а не как к неотъемлемой части теплого потока жизни. Теперь безусловно славные слова — например «церебральный», «энцефалограмма», «неврология» — показали свою жестокую обратную сторону. А в плаксивом плоском флагелланте настоящие хлысты, не латинский flagellum, уменьшительное от flagrum;[73]смотрите, джентльмены, какое восхитительное чередование «l» и «r». И какая приятная аллитерация, думал он: плаксивый плоский флагеллант. И какая занятная двусмысленность.

— Ох, заткнись, — вслух сказал Эдвин. Чокнутый, точно чокнутый. «L» в испанском превращается в «r» в португальском: blanco, branco[74]. A glamour на самом деле, ха-ха-ха, grammar[75]. Замечательно. Ох, заткнись.

Он вдруг почувствовал огромную усталость. Может быть, наконец, те самые снотворные таблетки подействовали. Отрезал еще кусок копченого лосося, прикончил бутылку шампанского. Яростно икая (что за глупое, неправильное, звукоподражательное слово), лег одетый в разоренную грязную постель Боба. И в парике. Парик сидел замечательно.

Сразу перед полным пробуждением Эдвин знал, что непременно подумает, будто он снова в больнице, поэтому полностью пробудился с точным сознанием своего местонахождения и событий вчерашнего вечера. По освещению догадался, что время разумное, можно вставать, — время ощупывать после бритья щеки, слышать сухую дробь кукурузных хлопьев, сыплющихся в суповую тарелку. Рядом лежал журнал, открытый на порнографической картинке, — полностью одетая женщина щелкает хлыстом; общее убожество комнаты, усугубившееся в утреннем свете, сглаживала лишь полковая упорядоченность пустых бутылок на полу. Эдвин нежно поднял с постели свою головную боль, вкус шампанского во рту, нашел на кухоньке котел (если часы называют котлами, то как называют котлы?), поставил воду для чая. Потом пошел в крошечную темную ванную с обмылками, множеством ржавых лезвий, щетинистым осклизлым кольцом на раковине. Бритва Боба представляла собой жутко засоренный механизм, но Эдвин поднес ее к щеке и, не совсем от души, подвергся грубому бритью. Вернувшись в спальню, глядя вниз на улицу, увидел гадких мальчишек, хлеставших друг друга по дороге в школу. Бобу было бы приятно: как знать, не возникнут ли тут убежденные юные флагелланты?