Главы для «Сромань-сам!» - Сергей Николаевич Огольцов

позабавиться в своём 18-м веке, а? Ты только глянь на портрет Карла кисти его земляка А. Рослина — едва сдерживается, чтоб не расхохотаться от собственной шутки: да, господа мои, это я причислил вас в род Разумных из семейства гоминидов!

Звался этот край Эльзасом, а остальное всё как у людей: свевы на кельтов, франки на алламанов, мадьярские орды не раз набегали, край ходил из рук в руки, от одного государства к другому. Народная память бережно хранит отметины набегов «диких англичан», нашествия шаек Арманьяков.

А в Тридцатилетнюю войну вообще каждого четвёртого вырезали, но это и Бог велел, выяснялись как правильнее в Христа верить и ближнего своего возлюблять.

Людовик 14-й помог определиться, что край этот всё же французский. Типа всё устаканилось до 1871, когда Германия империей стала и стала показывать кто в Европе хозяин, Францию на колени поставили и пришлось ей Эльзас отписать победителю, по поводу капитуляции во франко-прусской войне.

Тут, конечно, новый порядок начался, Немецкий, скажешь кому-то «бонжур!» — штраф плати за небрежность выражений.

Полста годами позже вернулся край в лоно родимой Франции, когда Германии Первую Мировую проиграла в 1918. Но двадцать с небольшим лет спустя вернулось всё на круги своя. Опять Германия Францию в привычно-знакомую позу поставила, в 1940.

Три аннексии на глазах одного поколения (правда, третью Гитлер официально не объявлял, но призывники в Германскую Армию и войска СС (это не одно и то же) загребались регулярно).

Оттого-то Эльзасцы на двух языках общаются, а найдутся даже кто и Аллеманским владеет, но таких мало и они из дальних деревень, потому что Аллеманский в школьной программе никогда не стоял.

Хуторок Эмиля и Мадлен находился в северной части Вогезских гор на склоне обращённом в строну долины Рейна, восточнее торных дорог идущих к шахтам и карьерам в Южных Вогезах.

Стены дома сложены из тёсаного камня различной величины и всяческих серо-буро-красных оттенков, под высокой крышей из потемнелых, внахлёст уложенных досок как и в крыше коровника-конюшни-сеновала от угла хозяйского дома, в поперечном ему направлении.

Дом, по Брянским понятиям — дворец: кухня, спальня, прачечная и кладовая. Ну а коровник с конюшней понятно, хотя ж опять же из камня!

Ивану выдали гражданское обмундирование, от младшего брата Эмиля, уже полгода как призванного.

Неделю откармливали на сеновале. Места тут тихие, но бережёного Бог бережёт.

И спал он там же.

Когда Эмиль увидел, что с сеновала Иван сходит не только по нужде, то вечером отвёл в коровник и дал лопату, показал где тачка и куда навоз возить.

А Иван и рад — глаза закроешь, вдохнёшь, а дух сладкий как от Бурёнки в сараюшке возле Батениной избы на Брянщине.

Так и пошло, хотя не только Бурёнка, конечно, опять же и мерин чалый и виноградник большой, да и дров наколоть. Но это Ивану не в тягость, сызмальства приучен, но правда, в работе порой застывал — вокруг поглядишь, ух до чего забирает эта горная красота.

Обедают Эльзасцы на кухне, в конце дня, после трудов праведных.

Потом Мадлен и Ивану поесть приносила с фонарём, на сеновал же. Не ровён час наскочит эСэС-мэнеров патруль на своём мотоцикле.

Он жевал, а она на него смотрела в скудном свете от фонаря на крюку, а уж как он рот оботрёт, она ему viens ici, fou Ivan, спиною на сено, подол выше живота и коленками в темноте отсвечивает. А Иван-то и рад. Хотя не каждый день.

В первый раз, как она ему viens ici показала, Ивану как-то ну совсем никак ну не так как-то. Эмиль мужик неплохой и опять же хозяин. Оно и хочется, и колется куда ни кинь.

— Так Эмиль же, — сказал Иван.

Мадлен засмеялась, подлегла поближе, говорит: «Fou Ivan!», — и ладошку свою женскую ему туда запустила, откуда все какие есть в голове соображения улетучиваются, а дальше и не приходят, покуда и сам рядом на сено не опрокинешься, отдышаться.

Наутро он на Эмиля и глаз не мог поднять, только кивает да работу работает. Потом однако втянулся помалу. Молчком.

Томило это всё Ивана, да куда деваться, разговору ни с хозяином, ни с женой его, Мадленкой, никак не получится. Языка он ихнего не знает. Ну так, с бору по сосенке, pelle, cheval, vache, brouette, lait, pain. Из такого разговор не складёшь.

Так и жили дальше.

Единственно с кем у Ивана разговор получался — это сынишка ихний, Этьен. Три года ему, шустрый такой парнишка, только не говорит пока. Языка не знает. Но с Иваном полное взаимопонимание. Он малышу покажет «идёт коза рогатая…», а потом «забодаю!», малыш — заливается.

Один раз он Ивана спас, когда тот с виноградника вертался. А дитё его на тропке позади коровника дожидает: «Ы!» — говорит, — «ы!» — а ручонками на голове круглую каску показывает и Ивана обратно на тропку отпихивает.

Отбежал Иван, меж лоз залёг, и через час, наверное, мотоцикл с коляской уфурчал по дорожной колее прочь с фермы…

Младший брат Эмиля, Жером, был «мальгри-эль», так на Французском называли призывников из Эльзаса во время Второй Мировой, да они и сами себя так же в точности называли — «подневольные» — и при первом удобном случае дезертировали.

Германское командование, чтоб отчасти решить незадачу, направляло их в полевую жандармерию, войска СС. Но на всех СС не хватало, вот и гнали «подневольных» на фронт, в основном Восточный.

В 1944 Советская Ставка передала 1400 Эльзасцев из Тамбовского лагеря генералу де Голлю, после его встречи с Верховным Главнокомандующим, товарищем генералиссимусом В. И. Сталиным.

Де Голль тогда разворачивал театр военных действий в Алжирской Африке против Французских войск Французского правительства, которое возглавлял генерал Петэн в курортном городе Виши, которое подчинялось Германскому правительству.

Именно там и погиб Жером, в Алжире, под командованием генерала де Голля.

Но случались и добровольцы среди Эльзасцев. Из тридцати «подневольных» участников карательной операции проведённой в Орадуре силами Второй Танковой Дивизии СС один оказался добровольцем из Эльзаса. За что, впоследствии, был осуждён Французским судом.

Остальные 29 утверждали (как и он), что никого и пальцем не тронули и это без них распинали ребёнка, резали мужиков из пулемётов и сжигали баб в церкви (всего 640 человек за один световой день, правда начали в 4 утра).

Свидетелей не осталось, кроме свихнувшейся от пережитого старухи (она из окна