Ангелы не летают - Франц Кафка

Знаете, своеобразного характера и дарования был человек. Вы слышали, конечно, но все же… Многие ли пишут для того, чтобы не быть напечатанными? Или, уходя, завещают сжечь все ими написанное? Пишут всю жизнь, живут только этим, но почти ничего не публикуют и даже не дописывают до конца, словно бы для того, чтобы нельзя было опубликовать. Друзья пинали его, извините, во все места: «Печатай!», а его рукописи Макс Брод у него чуть не силой отбирал, чтоб не сжег, негодяй. Да, имел обыкновение, такой вот был самопальный Герострат. Ну, конечно, «силой» — это преувеличение. В его пространстве с ним, с этим слабым, тихим, вечно мерзнувшим человеком, ничего нельзя было сделать силой, да и там, в пространствах этих, там ведь действуют другие силы. Мы их не знаем, и Брод, хоть и сам был писатель, ими не владел. Но любовь к другу — есть такой человеческий дар — это ведь тоже сила. Она, как всякая любовь, проницательна, она находит средства; иногда, знаете, довольно смешные. Макс влюблялся в каждую новую вещь Кафки и выпрашивал у Франца рукописи, которые тот не хотел печатать. А иногда — выменивал. На что? — на его же рукописи, добытые раньше! А потом старался вернуть и старые, потому что любил и их, хотя новые — больше. И это все тут, что на кухне, тоже только благодаря Максу осталось: сохранил, подготовил, опубликовал. Такой вот Сальери наоборот. А некоторые у нас теперь знаете что говорят? Говорят, мол, «знамо дело, примазался к славе», такова уж благодарность наша. Да и к чему было примазываться-то? Ведь первую свою книжечку, «Наблюдение» (99 страниц, и то благодаря крупному шрифту: в сборнике «Мастер пост-арта» вся эта книжечка заняла 25), Кафка опубликовал на тридцатом году жизни, тиражом в 800 экземпляров; его не знал никто. Примазался! Без него Кафка так и остался бы автором нескольких таких же крохотных книжек, и еще не известно, знали бы мы сегодня имя гения, изменившего ход мировой литературной истории…

А вот это уже не преувеличение — вы загляните в альбомчик-то, загляните.

«Этот пражский еврей Кафка… смутит и восхитит каждого, кто впервые откроет его книгу. Правда, иных многое в нем отталкивает и пугает. Меня он не перестает волновать с тех пор, как… я впервые прочитал один из его магических рассказов. Спорить об этом страстном творце… думать о нем будут и тогда, когда канет в вечность большая часть того, что составляет немецкую литературу нашего времени».

Герман Гессе

«Давно я не читал ничего столь же прекрасного, умного, сбалансированного, как эта „Китайская стена". Если вы еще не прочли, вы должны сделать это немедленно…»

— Вы морщитесь? Вам надоели «презентации»? Да, реклама у нас все пропитала ложью, а понимания мало…

«В настоящее время Кафка в большой моде, и при этом, пожалуй, ни один из всех этих критических недомерков так и не понял, в чем истинное величие Кафки…»

Герман Брох

— Оглядитесь, в этой кухне множество окон — и из каждого открывается свой удивительный вид. Вот взгляните: 6.6, хижина в лесу. Что «ну и что?». Да вы зайдите в нее, прислушайтесь и скажите: что за невидимый мучитель обитает в этой хижине? Заметьте, именно там, где вы находите хоть какое-то убежище. Не совсем, правда, надежное убежище, дверей нет, ни от чего не отгородиться, но все-таки. И надо же, чтобы именно в том углу, где предполагаешь лечь, оказался какой-то невидимый мучитель. Пожалуй, ведь будет мешать спать? А иной раз, наверное, и совсем не даст заснуть… Что же это за мучитель и нельзя ли как-нибудь заглушить его муки — или сделку какую-нибудь заключить… Уже? А не надует? — дверей-то нет.

А что за чудовищная лошадь выросла в записи 3.177? И откуда? Да кто его знает, что за лошадь, хотя… что-то в ней словно бы знакомое. Где-то уже появлялась такая гигантская, погодите… — у Дали! В «Искушении святого Антония» — она? Ну, может быть, и не она, но, похоже, из одного стойла, а? Такое же «подрагивающее в лихорадке жизни» животное, как в записи 5.30. И бесполезно отказываться и говорить «это не моя лошадь». Других нет. Да, в пространствах за этими окнами с вами случаются странные истории.

А вот окно в вашу альтернативную историю. Когда-то в детстве, а может быть и позднее, вы наверняка представляли себя живущим в иных мирах, в иное время. И кем вы себя представляли? Видимо, как и большинство: рыцарем, принцессой, волшебником, Длиннымчулком — выберите и поставьте крестик. Запись 8.11 дает вам еще одну, должно быть, неиспользованную вами возможность почувствовать себя в чужой шкуре. О таком переселении душ вы и не мечтали.

Сны? Да, можно сказать, все это окна, распахнутые в сон. Но, попытавшись вырваться из вязкой, липкой, тянущейся за вами пленки ужасных «чужих» сновидений, вы оказываетесь… снова у раскрытого окна 2.6. Что будет дальше — вдох полной грудью или?.. текст обрывается. Неопределенность, неясность, недосказанность; герой в каком-то бесконечно взвешенном состоянии.

Многие замечали, что у Кафки герой вообще никогда не знает, что ему делать, куда идти, к кому обратиться. И мы, читая Кафку, тоже становимся его героями. Но тут, за листом, на его кухне, наверняка завалялись какие-нибудь обрывки планов, карт, путеводных нитей. Итак, «куда ж нам плыть?» Здесь это не вопрос: в 5.23 мы в лодке «с ничтожной осадкой» безнадежно плывем вокруг мыса Доброй Надежды. Ну, рифов вы не боитесь, однако впереди-то все та же мгла туманная, не правда ли? Туман, туман за этими окнами — да и перед ними. Так что, может быть, это совсем и не окна, а двери. Но тогда за ними начинаются дороги, и они куда-то ведут. Куда же они ведут? «Подальше отсюда» — сказано в одном из маленьких рассказов (они все тут были раскиданы, но маленькие рассказы Кафки принято выносить с его кухни и подавать как отдельное блюдо). И что значит это «подальше»? Бегство, пораженчество? А вот, смотрите, в записи 4.86 словно бы уточнение: «подальше от меня». Но здесь вы, конечно, вспомните мои предположения о дверях, усмехнетесь — или, если угодно, упрямо усмехнетесь — и ответите мне словами Кафки: «Может, лучше сядешь в уголке и помолчишь?.. Где же тут дверь?.. В этой комнате ее нет». Пожалуй, и нет, но это потому, что перед выходом надо хорошо представить себе, что будет дальше. В подробностях, как в 1.19. И если так хорошо представить, увидеть остановленное поперечное сечение проплывающей мимо реки, то, может быть, и не надо будет выходить в живую жизнь, вылезать из норы?

Однако же нет, надо. И лошадь, как мы помним, готова, отправление в 5.30. Да что, в конце концов, значит «не ваша»? какую вам надо-то? Не такую норовистую? Что за капризы. Прекрасная лошадь; опять-таки, других нет, так что очень даже ваша. Сбросит? Ну, в конце концов, мир полон бывших всадников, не справившихся с управлением, чем вы лучше? Так вы едете или распрягать?

Что же это за «стоячая волна» такая: все колеблется, а движения нет. Когда наконец появится герой, который что-то свершит? В 8.17. И что же он совершает? «Он скачет в гулкой пустоте». Но если, снова вспомнив другого вечного автора, спросить: «куда?» или «что значит это наводящее ужас движение?» — будет ответ? Да, будет, но такой же странный, как в 6.7: «вперед, вперед, никаких остановок!» Что же выражают эти мотивы неначавшегося пути, ускользающей цели? Быть может, какую-то «несогласуемость» жизни — непреодолимое противоречие между человеческими устремлениями и невозможностью их осуществить. Вот вам и еще дорога, она хорошо накатана: эта дорога ведет к «Замку». А приведет? К Замку — нет. К «Замку» — да.