Печальные тропики - Клод Леви-Стросс

После Калькутты мы переправились через дельту Брахмапутры. Это настоящее чудовище среди рек, ее неукротимое течение напоминает зверя. Окружающее пространство было отделено водой, и все терялось из виду, кроме, пожалуй, полей джута, которые с самолета по форме были похожи на квадрат белесого мха на оттеняющем зеленом фоне. Вокруг деревень росли деревья, выплывающие из воды, словно букеты. Было видно несколько лодок, сновавших туда и обратно.

Индия, страна, где так много безлюдных песков и безземельных людей, полна противоречий. Представление о ней, составленное за те восемь часов, которые длилось наше путешествие из Карачи в Калькутту, окончательно оторвало нас от Нового Света. Ничто вокруг не напоминало о равномерно разбитой на участки, одинаковые, будто плитки на мостовой, возделанной земле Среднего Запада или Канады, ни тем более о мягком бархате тропических лесов, которые в недавно открытых областях Южной Америки принялись безжалостно вырубать, едва человек смог туда попасть. Глядя на эти земли, разделенные на крошечные участки и возделанные до последнего арпана[5], европеец прежде всего испытывает давно знакомое чувство. Но непритязательность этих полей, мягкие очертания рисовых плантаций, устроенных без единой схемы всегда по-разному, эти нечеткие, будто заштопанные контуры – это все тот же самый ковер, только с изнанки, если сравнить его с красками и четкими формами европейской деревни.

Простой пример, но он служит прекрасной иллюстрацией того, насколько отличны друг от друга позиции в Азии и Европе в отношении собственных цивилизаций (а что касается последней, то и относительно ее американского отпрыска). Фактически одна цивилизация может существовать лишь в противовес другой, одна будет всегда процветать, другая же – постепенно гибнуть, как, например, происходит в контексте совместного предпринимательства: одна – находится в выигрыше, получает все материальные преимущества, оставляя другую в убытках и нищете. Если существует постоянная демографическая экспансия и уделяется должное внимание прогрессу в области промышленности и сельского хозяйства, то предложение растет быстрее спроса (но до каких пор это будет продолжаться?), в противном случае революции будут неизбежны, ведь именно к ним, начиная с XVIII века, ведет постоянное уменьшение числа выделяемых на душу населения благ, сумма которых при этом относительно неизменна. Европа, Индия, Северная и Южная Америка, не исчерпываются же они всевозможными сочетаниями природных условий и населения? Американская Амазония, тропический регион, бедный и безлюдный (здесь один показатель компенсирован другим), противопоставлена Южной Азии, тоже бедному тропическому региону, однако же совершенно перенаселенному (здесь один показатель усугубляет другой). То же самое можно сказать и о регионах с умеренным климатом – о Северной Америке с ее огромными ресурсами и сокращающимся населением и о Европе с относительно ограниченными ресурсами и растущим числом населения. Как бы это ни было очевидно, Южная Азия навсегда останется континентом, принесенным в жертву.

Говоря о мумифицированных городах Старого Света или о находящихся в стадии зародыша городах Нового, следует отметить, что именно с городской жизнью связаны наивысшие достижения нашего материального и духовного потенциала. Крупные города Индии представляют собой особую среду. То, что мы считаем проказой (и этого нужно стыдиться, словно собственных недостатков), на самом деле внутри этой системы является всего лишь данностью процесса урбанизации, выраженной в следующем: небольшие населенные пункты по вполне разумным основаниям объединяются (насколько это возможно в условиях действительности) в миллионные города. Мусорные отходы, беспорядок, тесное соседство, лишнее беспокойство, разрушенные здания, хижины, пыль, грязь, раздражение, навоз, моча, гной, пот, дурной запах – все это подвергает сомнению утверждение о том, что процесс урбанизации ставит целью защитить человечество. Все то, что мы так ненавидим, за что платили такой дорогой ценой, все эти побочные эффекты человеческого общежития здесь не имеют предела. Более того, они создают естественную среду, необходимую для дальнейшего развития жизни. Согласно мировоззрению любого индивида, улица, переулок или тропинка должны приводить его к дому, в котором он сидит, спит, ест и даже собирает мусорные отходы. Но на самом деле эти элементы дорожной инфраструктуры представляют собой что-то вроде еще одной домашней обязанности, ведь прежде чем попасть к себе, человек должен пробраться или даже просочиться сквозь толпу таких же, как он, толкая их в спину и наступая им на ноги.

Всякий раз, выходя из своей гостиницы в Калькутте (ее стены были окружены коровами, а окна служили пристанищем для грифов-стервятников), я словно попадал в театр, на балет. Это зрелище если и не вызывало жалости, то уж точно забавляло меня. Каждый мой выход сопровождался каким-нибудь представлением, а что касается исполнителей главных ролей, то можно отметить следующих: чистильщик обуви, которую бросали прямо в руки; маленький гнусавый мальчик, без конца лепетавший что-то вроде «One anna, papa, one anna!»[6]; почти голый калека, испытывавший потребность подробно рассказать о своих увечьях; сутенер: «British girls, very nice»[7]; продавец кларнетов; разносчик «News Market», который умолял купить у него все сразу. Не то чтобы он был лично заинтересован в распространении, но, по крайней мере, анны (индийские монеты = ⅙ рупии), которые бы я заплатил, обеспечили ему пропитание. Он продавал каталог с таким вожделением, как будто все те товары, о которых в нем говорилось, были крайне необходимы ему самому: «Чемоданы? Шорты? Брюки?» И вот, наконец, целая труппа артистов для небольшого действа: навязчивые рикши, наемные экипажи, такси. Такси здесь столько, что через каждые три метра вдоль тротуара можно спокойно сесть в свободную машину. Только зачем? Да и сам я был таким удивительным персонажем, которого было просто невозможно не заметить… Бесчисленной когорте торговцев, газетчиков, лавочников одна ваша прогулка по центральной улице уже сулила рай: а вдруг вы у них что-нибудь купите…

Я даже не знал, смеяться мне или сдержаться, чтобы мои чувства не сочли кощунством. Над гримасами всех этих шествий, над гротеском бесконечных спектаклей, над всем тем, что не поддавалось ни цензуре, ни закону, – лишь насмехались вместо того, чтобы разглядеть клинические симптомы агонии. Только неотступный голод заставляет действовать этих людей. Голод словно охотник отчаянно преследовал толпы жителей в городах и деревнях. Только в Калькутте два из пяти миллионов жителей пали его жертвой; он загнал беглецов в затхлые тупики вокзалов, где их и сегодня можно встретить в огромном количестве. По ночам они спят на перронах, обмотанные ситцевым тряпьем, похожим на саван, которое служит им единственной одеждой. В глазах этих нищих живет ощущение нарастающей трагедии, которая постепенно становится вашей личной. Они с мольбою смотрят на тех, кто едет в купе первого класса, через металлическую решетку, поставленную, как и вооруженный солдат, чтоб защитить вас от этих немых просьб, грозящих превратиться в воющую стихию, если кто-то из пассажиров вопреки всем предостережениям из сострадания подаст милостыню кому-то одному, пробудив надежду в остальных обреченных.