Число власти - Андрей Воронин

— Со мной-то... да, — давясь неудержимым хохотом, едва сумел выговорить Паштет, — а вот с вами... Ой, не могу! Профессора поймали... Не могу я! Уморили, уроды!..

Бурый понял, что с бригадиром действительно все в порядке, и обиделся.

— Смешно ему, — сердито пробубнил он. — Смешно тебе, да? Он же, падла, нас пятерых чуть голыми руками не перемочил. Ни хрена себе, профессор! Ты, Паштет, конечно, тоже вдарить можешь, но тебе до него — как до Парижа раком, зуб даю. В натуре, как ураган. Как долбаный, блин, торнадо... Вот скажи мне, ну что тут смешного?

— А ты на себя в зеркало посмотри, — сказал Паштет, утирая кулаком выступившие на глазах слезы. — У тебя такая морда, как будто ты с небоскреба свалился. С самого, блин, верхнего этажа... — Он вдруг сделался серьезным. — Однако смех смехом, а дела наши — говно, братан. Торнадо там или не торнадо, а он теперь будет держать ушки на макушке, и второй раз мы к нему так запросто не подберемся. Черт, ну что вы за люди! Впятером с одним очкариком справиться не могли!

— Да какой там очкарик, — морщась от боли в разбитых губах, слегка невнятно возразил Бурый. — Не было на нем никаких очков...

— То есть как это — не было? — насторожился Паштет. — Он же слепой как крот! Балалайка сказала, у него стекла в очках, как донышки от бутылок из-под шампанского...

— Да там же темно, как у негра в ухе, — сказал Бурый. — Что с очками, что без очков, — один хрен, ни черта не видно...

Паштет нетерпеливо махнул на него рукой и, повернувшись в сторону спальни, громко, на весь дом, позвал:

— Эй! Подруга дней моих суровых! А ну иди сюда!

Дверь спальни открылась, и на пороге, зевая и кутаясь в слишком просторный халат Паштета, появилась всклокоченная и мятая со сна Балалайка. Она сладко потянулась, халат на ней распахнулся, и Бурый громко сглотнул слюну.

Балалайка протерла глаза, увидела Бурого, вздрогнула и запахнула халат.

— Ой, — сказала она, — это кто? Это кто его так?

— Это Бурый, — сказал Паштет. — А разрисовал его твой знакомый. Этот, который математик...

— Да ну, — недоверчиво протянула Балалайка, — не может быть. Он же щупленький, в очках... Не может быть! — уверенно повторила она.

— Это еще не все, — криво ухмыляясь, сказал Паштет. — Там, в ванной, еще четверо таких же, если не хуже. И всех уделал твой приятель — один, голыми руками...

Балалайка игриво и вместе с тем сонно махнула на него пухлой наманикюренной ладошкой.

— Ай, Паша, перестань, — зевая, сказала она. — Что я, девочка, что ли? Придумай что-нибудь посмешнее, а то сочиняешь какие-то сказки посреди ночи...

Она повернулась к присутствующим спиной и, споткнувшись о порог, скрылась в неосвещенной спальне. Дверь за ней закрылась, мягко чмокнув язычком защелки.

— Что за хрень? — растерянно сказал Бурый. — Ничего не понимаю! Подъехал на серебристой “десятке”...

— Да, — сказал Паштет, — редкая машина. Одна на всю Москву, а может, и на всю Россию. Пугачева с Киркоровым давно такую хотят, да все никак денег не накопят. Эксклюзив, блин!

— Ну а мы чего?.. — обиженно огрызнулся Бурый. — Откуда нам знать, что возле этого подъезда сразу две такие тачки ночуют? Полдня в машине прели, а тут смотрим — подваливает, как король...

— А может, их и не две, — задумчиво предположил Паштет. — Может, она одна. Может, наш профессор ее у приятеля одолжил — типа покататься, телку снять. Вот на этого приятеля вы, наверное, и наскочили...

— А мы чего?.. — повторил Бурый. — Мы откуда знали?

— Надо было знать, — устало произнес Паштет. — Посмотреть надо было, прежде чем прыгать. Спичку бы попросили, что ли, и хоть разок в рожу ему глянули. Башкой надо думать, башкой, а не задницей! Это, Бурый, по жизни так выходит: если думаешь жопой, получаешь по башке.

— Опытом делишься? — съязвил Бурый.

— Поговори у меня. Иди лучше в ванную, умойся. Да скажи там своим героям, чтобы сопли свои за собой подтерли, нечего у меня в доме свинарник разводить...

* * *

— Итак?

Учитель сидел за своим рабочим столом, по обыкновению подавшись вперед и сложив перед собой руки ладонью к ладони, как будто собирался помолиться. Настольная лампа освещала нижнюю половину его слегка одутловатого, не по-мужски мягкого, округлого лица с пухлыми щеками и двойным подбородком и бросала золотистый отблеск на корешки книг, которые неровными рядами стояли у Учителя за спиной. Книгами была заставлена вся задняя стена узкого кабинета, от пола до самого потолка. К книжному стеллажу была приставлена закапанная белой краской зеленая стремянка; вперемежку с книгами на полках лежали пыльные безделушки — не то сувениры, привезенные неизвестно откуда, не то принадлежности для проведения каких-то таинственных ритуалов. Среди этих предметов попадались довольно странные, а порою и жутковатые вещицы, да и книги на полках поражали разнообразием: здесь можно было найти и последние номера журналов по экономике, и одно из первых изданий “Молота ведьм” в покоробленном кожаном переплете, вид которого наводил на неприятные мысли о людях, заживо освежеванных в подвалах святой инквизиции.

Прямо за креслом Учителя в книжном стеллаже было свободное пространство наподобие высокой узкой ниши; в нише стояло массивное бронзовое распятие, у подножия которого лежал серовато-желтый человеческий череп без половины зубов. Рядом с черепом можно было разглядеть пухлую, тоже очень старую Библию в кожаном переплете, поверх которой лежал обоюдоострый кинжал с потемневшим лезвием и покрытой зеленым налетом бронзовой рукоятью в форме креста. Все это напоминало алтарь для жертвоприношений — может быть, даже человеческих. Это и был алтарь, но бутафорский, чисто символический — Учитель никогда не проливал крови, он считал, что в наше время Богу нужны от человека не продукты питания и уж тем более не кровь живых тварей, а любовь и понимание. Настоящая любовь без понимания невозможна, говорил он, а понимание приходит только вместе со знанием. Торцы книжных полок были изрезаны корявой вязью каббалистических знаков, на заваленном книгами и многочисленными листками каких-то расчетов столе смотрелся пришельцем из далекого будущего плоский жидкокристаллический монитор компьютера.

Сказав: “Итак”, Учитель указал бармену на стул с высокой прямой спинкой, стоявший напротив стола. Комната была узковата, места в ней и без того было немного, и громоздкий стул торчал прямо посередине, не так, как в обычных домах. С точки зрения бармена, стул логичнее было бы поставить боком, вплотную к столу, но Учитель, видимо, считал иначе. И, как всегда, он был прав: стоящий посередине комнаты стул частично лишал помещение уюта, зато придавал ему какую-то значительность и торжественность. Сразу чувствовалось, что место это предназначено не для дружеских посиделок, не для пустопорожней болтовни за чашкой чая или, того хуже, бутылкой водки, а для серьезных, богоугодных бесед...