Сердце Зверя. Том 2. Шар судеб - Вера Камша

Юноша вынудил Сону попятиться, чужой взгляд потянулся следом. Ричард выслал кобылу, преодолевая искушение броситься под охрану своих стрелков. В убегающего легче попасть, к тому же эта тварь будет думать, что напугала Окделла. Рука небрежно поправила плащ, на самом деле расстегивая ольстру. Еще чуть вправо… И еще. Стрелять по взгляду трудней, чем гасить пулей свечи. Смог бы Ворон попасть в того, кто не выдает себя ни шорохом, ни звуком, одной лишь ненавистью?

Дикон стремительно выхватил пистолет и спустил курок. Дрогнули ветки, посыпались розовые лепестки. Ненависть осталась, но Ричард уступать не собирался. Отбросив разряженный пистолет, юноша выслал мориску в длинный прыжок. Он знал, теперь он знал точно, где засел шпион, потому что убийца уже ударил бы… Ничего, сейчас поговорим! Сейчас!

Сквозь зелень проглянуло нечто серо-розовое. Оно не двигалось. Оно было холодным, злым и вечным. Оно было камнем.

Кончался второй день пути, а Руппи так до конца и не верил в то, что натворил, и при этом не сомневался ни в том, что иначе нельзя, ни в том, что он – подлец и прощения ему не будет. Штахау со своими лесами и смеющимися потоками осталась позади еще утром, вокруг тянулась ровная ухоженная Менкелинне, а лейтенанту казалось, что он скачет с кручи на кручу, да к тому же сквозь грибной дождь. Пыль на дороге и развешанные на плодовых деревьях игрушки, чьим делом было подманивать тучи, утверждали обратное. Руппи своим глазам верил, и все равно ему мерещились пронизанные солнцем капли. Золото играло со свинцом, а радость – с чувством вины. Он бросил Мартина и Генриха на дороге. Он оставил сходящую с ума от тревоги мать. Он был негодяем, но мертвые мертвы, а мама… Она никогда не простит, как не простила отцу той давней ночной задержки, но не бросать же Олафа без помощи! Бабушка, та поймет, если только свалившийся на голову внук не помешает ее собственным замыслам. Раньше Руперт мало думал об интригах Штарквиндов и Фельсенбургов, но сейчас все решает столичный шепоток, а не пушки и ветер.

Висящая на сливе куколка с прической из куриных перьев взмыла вверх и шлепнулась на землю, под копыта Краба, тот игриво заржал. У Мартина мерин помалкивал, зато теперь…

– Теперь мы танцуем… Теперь весело… Всем весело…

Можно сказать, что это танец. Можно сказать, что это грех и блуд. Многое можно сказать…

– Вперед, – велел лейтенант коню, который и в самом деле был на диво хорош, несмотря на плебейскую внешность и привычку бочить, точно разъяренный кот. И где его такого дядя добыл? До поступления на флот Руппи знал всех лошадей на конюшне…

– Опять помнишь. Забудь… Память – это пыль… Память – это конец… Ваша старость растет из памяти. Зачем тебе старость? Зачем помнить, радуйся! День растет… Будет радость, много…

Синие искры, голубые глаза, крылья, смех, радуга под ногами, поцелуи, объятья, синие сумерки – ни тьма, ни свет… Он не заметил, как пронеслась ночь, он смеялся и бежал по горному лугу рука об руку с крылатой, вскакивал на камень посреди бурлящего потока и не падал, ловил звезды, а они звенели… Неужели это было?! После Мартина, после всех смертей…

– Это будет… Будет… Ты глупый… Отпусти себя на волю. Память – цепь. Память – камень. Память – холод… Не помни…

– Я буду помнить, – говорит как клянется лейтенант, – я должен помнить. Я должен ехать в Эйнрехт.

Она молчит. Растрепанная куколка катится по дороге в локте от лошадиных копыт. Подпрыгивает, летит по воздуху, снова катится, убегая, маня, дразня тем неизъяснимо прекрасным, что случилось ночью, что заставило забыть о беде на дороге, но забывать нельзя… Пока нельзя, как бы ни манила роща, к которой нахально свернул Краб.

– Мы едем дальше.

Мерин упирается и ржет. Окажись здесь шпион, он бы с чувством выполненного долга вернулся в Эйнрехт, ведь Фельсенбург никогда не сядет на «разговорчивого» зверя. Шпиона нет, нет вообще никого, и в роще тоже… Никого чужого. Там тень, там вода и синие колокольчики. Они качаются, они смеются и звенят, а ветви – вот они, уже над головой, сплетаются, укрывают от чужих глаз. Белые камни, синие цветы, зеленая трава, звенящий ручей – это весна и молодость, это радость… Острые зеленые листья шпагами торчат над скачущей водой, а вот и стрекозы… Они все увидят, и пусть – им можно, и им, и птицам, и цветам… Они мудры, они живут весной, дождями, поцелуями ветра и солнца, они не думают ни о чем, они любят…

– Иди! – говорит Руппи Крабу. – Пей.

Колокольчики качаются и качаются… Какие же они синие, словно кто-то бросил под деревья небо. Руперт стоит среди колокольчиков, рядом лежат снятое седло и вьюки. Он расседлал коня? Когда?!

– Иди… Пей…

На спине Краба боком сидит она. Поджала ножки, смеется, две гривы – конская и девичья – перепутаны и усыпаны лепестками. Стрекоза на обнаженном плечике, синяя-синяя…

Камзол летит в траву, купленный утром добротный камзол. В самый раз для небогатого путешественника из достойной дворянской семьи, а она уже на дереве, стоит в развилке ветвей и смеется, но стрекоза не улетела. Как же ее называть?

– Имя? Имя тоже память… Не надо памяти!

– Надо.

– Хочешь помнить? На! – На ветке стоит Гудрун.

Пузатая белотелая Гудрун, и как только держится? Тут кошка и та свалится!

– Мой кесарь! – воркует принцесса. – Мой кесарь… Иди сюда… Утоли душу и тело…

Зачем, ну зачем же так? Здесь, среди весны, – и Гудрун?!

– Видишь? Память не нужна… Это противно… Это больно… Забудь, и идем…

Прохладные пальцы на щеке, ее пальцы… Голубые звезды глаз близко-близко. К Леворукому память, к Леворукому все, кроме… Взмах крыльев, вихри лепестков, тени трав. Нужно бежать, иначе не выплыть, бежать отсюда… Он не может задерживаться, он должен… Что? Идти?.. Вспомнить?.. Кого? Мелькают тени, обретают плоть, тают… Гудрун с ее животом, давно замужняя Гретхен, какая-то смуглянка, которую Руппи видел один-единственный раз, то есть не просто видел… И та, из Метхенберг… Трясет подаренными серьгами, чего-то хочет. Зачем они здесь? Ему ничего не нужно, кроме весны и шалого поцелуя на губах, вкуса ранней земляники, свежести родника, укрывшей поляну туманной дымки. Пусть она придет, та, что танцевала среди снега. Та, что вчера поила звездным светом. Только она, чернокудрая, гибкая, ускользающая и невозможная. Какая память?! Какой долг? Какая дорога?! Его дорога – радуга… Столько жить и не знать, что у тебя есть крылья, что счастливыми бывают лишь в небе… и в любви!

– Ты понял… Ты все понял… Хорошо…

Теперь Дикон держался посреди отряда. Юноша очень надеялся, что Блор поверил объяснению о ящерице на камне и желании проверить пистолеты. Выглядеть глупцом в глазах неразговорчивого полковника не хотелось, но допущенная оплошность была ерундой по сравнению с не желавшим проходить страхом. Ричард управлял конем, что-то иногда говорил, выслушивал ответы, и все это – продолжая ощущать холодный полусонный взгляд. Лошади вели себя спокойно. Расспрашивать людей Дикон, памятуя о своей выходке, не рискнул. Смутные страхи присущи женщинам, особенно в интересном положении, но мужчина и воин идет вперед, не опуская глаз даже при виде смерти.