Деды и прадеды - Дмитрий Конаныхин

по грязи бити, я ще не дура якась». Доктор ничего не сказал в ответ, молча вышел из-за стола, взял любимую трость и бросился к пациентке. «Дура! — рявкнул любезнейший Николай Ростиславович. — Во-о-он! И»

Та бежала до Липовки, словно скаковая лошадь. Другие пациенты, густо набившиеся в коридорчике в очереди, устроили бы врачу овацию, если бы были привычны к такому господскому обычаю. Однако с той поры к «дохтуру» все стали приходить «при полном параде». Люди стали рассказывать истории о волшебствах, начали натурально боготворить «дохтура» и считали за большое счастье и честь ему помочь.

Поэтому когда настало прекрасное лето всеобщей индустриализации и вся Топоровская округа, воя от ужаса, подыхала с голоду, съедая всё, что можно было только съесть, включая лягушек, луковицы болотных камышей и вожжи, Николаю Ростиславовичу тайком принесли из Торжевки несколько корзин крупных ракушек-перловиц, Христом-Богом умоляя не рассказывать семейную тайну, поскольку тогда все узнают, что на ракушках можно спастись, а ракушек в реке было мало.

Николай Ростиславович, до прозрачности изголодавшийся и потерявший все надежды спасти племянников, воспрял духом, вспомнил свои надёжно забытые поездки в Ниццу и начал потихоньку готовить для своих домочадцев удивительные супы по средиземноморским рецептам его румянощёкой юности.

Так и спаслись.

Когда, незадолго до войны, НКВД продолжил мудрые эксперименты по исправлению рода людского путем социальной хирургии, Николая Ростиславовича нашли и привезли в Киев. Там он смог ознакомиться с методами конвейерных бесед в некоторых домах посеревшего от страха города. И сгинуть ему, и пропасть, однако судьба решила, что рано ещё Грушевскому плакать над своими выбитыми зубами, и прислала в Киев одного очень усатого бывшего командарма, решившего непонятно с какой дури заглянуть в списки пойманных германских шпионов.

Счастье Грушевского состояло и в том, что его фамилия была ближе к началу алфавита, а не, к примеру, Янковский, иначе так и остался бы он в концах всех многостраничных списков. Бравый командарм, наткнувшись в конце второго листочка на знакомую фамилию, против которой стояла самая что ни на есть окончательная и расстрельная статья, поинтересовался личностью «петлюровца, махновца и немецкого шпиона» и вспомнил молодого хирурга, заштопавшего его самого и половину удалого отряда.

Тогда командарм наведался к самому партийному еврею всея Украины, получил необходимую индульгенцию и с удовольствием выпил ведро крови из ошалевшего от такой неделикатности главного садиста. Николая Ростиславовича отмыли от грязи, крови и говна, перебинтовали грудь, чтобы сломанные рёбра не сильно беспокоили, и вернули в Топоров, порекомендовав всё забыть. Грушевский так и сделал.

Судьба, словно капризная и ветреная дамочка, влюблённая в хирурга со спиритических времён туманного Петербурга, продолжала вертеть своим фаворитом и так, и эдак.

* * *

Николай Ростиславович уже ничему не удивлялся, когда к нему в хату вошел несколько постаревший и погрузневший, но по-прежнему бодрый Ральф Топфер, поблескивая серебряным полковничьим погоном. Полковник Топфер был в чудесном настроении.

В первые же сутки немцам немедленно выдали всех известных партийных, мудро оставленных для создания подполья. Наскоро постреляв бедолаг, известных каждой собаке в округе, и всех евреев, которых смогли найти, немцы устроили небольшой парадик для демонстрации боевого духа победоносной армии и для пущего впечатления местного населения.

Прелестная погода, прелестный край, хорошая, здоровая пища. О, это так напоминало Ральфу времена его молодости! Шикарно грассируя, полковник радовался случайной встрече со своим старым добрым другом, сверстником и спасителем, о мастерстве которого он так любил рассказывать приятелям в берлинских кафе.

Грушевский в душе сожалел о том, что не может рассказать новый немецкий анекдот своему другу, первому топоровскому коммунисту Жорке Колесниченко, но тот, по слухам, уже лежал под копошившейся землёй Бабьего Яра. Поэтому он продолжал слушать полковника, и лишь лёгкое дрожание рук, перебиравших инструменты на маленьком столике у окна, выдавало его желание остановить эти швабские шуточки точным и профессиональным движением скальпеля.

Однако Николай Ростиславович сдержался, и, вспоминая молодость, заговорил на безупречном языке уроженца Лейпцига. Переждав комплименты полковника, он согласился с предложением продолжить работу больнички. Грушевский нимало не беспокоился о возможности получить пулю от немцев или от своих, поскольку научился тщательно скрывать свой фатализм.

Через пару дней, после необходимых приготовлений, маленькая сельская больница продолжила работу. Николай Ростиславович и его две верные пятидесятилетние медсестрички поначалу не могли справиться с возросшим потоком пациентов, но потом Грушевский приютил ещё пять студенточек — местных, топоровских, и беглянок из Торжевки.

Здесь и начинается новая история.

* * *

— Пустите, кур-р-р-рвы! Порублю! — раздался жуткий рёв в приемной больницы.

Николай Ростиславович, как всегда сдержанный, вышел из кабинета навстречу возмутителю спокойствия, но на что уж он был привычен к разным жизненным проблемам, всё-таки испугался, увидев летевший в его голову здоровенный, мрачно поблёскивавший топор.

Старый хирург успел отшатнуться, но ветерок от чёрного железа, просвистевшего мимо белоснежно-седой бороды, заставил вспомнить всё богатство великорусского языка. Огромная барда с хрустом увязла в двери, и после секундной паузы Николай Ростиславович начал бушевать.

И чем больше он распалялся, тем сильнее бледнел несчастный мельник, которого так подвела жажда расправы…

Но кто был этот бедолага и почему решился он на такое страшное дело?

Ян Белевский, известный на всю округу мельник, не был раскулачен лишь благодаря своему звериному чутью на неприятности. Увидев, какие с приходом красных развернулись события и кто стал заправлять жизнью людей в уютном Топорове, Ян посоветовался с матушкой своей, старой Ангелиной, да и отдал свой большой, крытый железом дом для собраний комнезама. Комитет незаможников, ясное дело, заседать в таком домище не стал, и вскоре туда переселился сам председатель комнезама со всей домашней ордой. Председатель испытал редко с чем сравнимое счастье, в течение полугода пропивая дом, — забор, железо с крыши, наличники, ворота и прочие излишества. Когда был пропит и пол в доме, он вернулся обратно в свою сгнившую хатку, однако Ян был на время вне опасности.

Ян был фигурой заметной во всех отношениях, поскольку был без малого двухметрового росту и веса не меньше десяти пудов. Никто в ближайшей округе и не пытался спорить со вспыльчивым мельником, лишь изредка просили старую Ангелину о справедливости. Тогда Ангелина, которая еле могла сухим кулачком достать до груди сыночка, подзывала оробевшего Яна и лупила в его грудь,