Деды и прадеды - Дмитрий Конаныхин

с себя рубашку и встала перед немцем.

Врач нахмурил брови, удивлённо посмотрел на Лору, показал жестом повернуться. Его лицо исказилось гримасой отвращения.

Вся спина, ноги, живот, пах Лоры были покрыты отвратительными гноящимися фурункулами. На животе фурункулы полопались и тоненькие струйки лимфы начали сочиться из свежих ранок.

Немец что-то пробормотал, потом достал из кармана халата перчатки, надел их. Резким, решительным жестом он прогнал Лорку, которая оделась и забилась в угол комнаты. Тогда врач подозвал Тасю.

Та тоже стала раздеваться, и тут немец окончательно взбесился. Тасины ноги были покрыты теми же гнойниками, меж лопаток сидели фурункулы размером с яичко ласточки. На фоне смуглой кожи эти гнойники цвета сливочного масла, сочившиеся сукровицей, выглядели настолько гнусно, что видавший виды врач почувствовал приближение рвоты.

Он вскочил, табурет упал, а когда его взгляду предстала та же картина — у Кати, Терезы и Сони… У Сони к тому же был жар. Крупные капли пота выступали на её лбу, стекали по вискам. Налицо была гнусная, омерзительная, отвратительная, грязная заразная болезнь.

Немец зачертыхался, подхватил саквояж и выскочил вон из комнаты, грохнув дверью. Через секунду несчастные услышали громкую брань — немец орал на Гавриловского так, что всё было понятно без перевода. Он орал, шипел, ругался и проклинал эту местность, этих свиней, этих скотов в женском облике, он визжал на Сергея так, что тот втянул в плечи голову и, как побитый пёс, пытался открыть калитку, но немец и так справился — сапогом врезал по калитке, только крякнули петли, и быстрым шагом пошёл по улице, не обращая внимания на плетущегося сзади полицая.

На следующее утро к Николаю Ростиславовичу пришел посыльный и принёс предписание закрыть больничку на карантин. О лечении немецких солдат в таком свинарнике не могло быть и речи. Николай Ростиславович благоразумно смолчал, но его врачебная гордость всё-таки заставляла его недоумевать — где в его безупречной больнице можно было найти свинарник. Но, когда Грушевский услышал о ночном осмотре, то его худощавое лицо позеленело от страха. Он прекрасно понял, что за миссия была у его «коллеги», и понял, что с его девочками случилось что-то серьёзное. Но он, конечно же, всех чертей своих сомнений загнал глубоко в душу и, стараясь сдерживаться, любезно выпроводил «коллегу».

Беда опять прошла мимо.

* * *

Девочки болели всю осень и зиму.

Как только их молодые организмы шли на поправку, подружки доставали запасенные в леднике пучки травы, повторяли эти страшные обтирания и терпели кожную пытку. И опять покрывались волдырями и гнойниками. Их не трогали. Угонять таких в Германию было нельзя. А просто пострелять, как источник заразы…

Просто пострелять — тоже у немцев рука не поднималась. Медсестричкам поставили какие-то отметки в документах, вообще, после этого случая немцы стали ограничивать контакты с местными девушками, что, конечно, вызвало недовольство у Тамарки Николенко, Настьки Михайловской, у других бойких девах, не понимавших, почему благосклонность немецких кавалеров так резко уменьшилась.

В конце зимы стали потихоньку пить отвары, которые варила Тася.

А потом… А потом что-то изменилось, будто воздух изменился. Когда немцы объявили траур, о его причине быстро узнали все.

Сталинград.

И тогда по глазам людей побежали трещины. Так среди беспросветно хмурого зимнего дня лопается речной лёд. Мороз крепчает, ветра становятся пронзительными, снег заметает берега. Но ключи на дне реки продолжают толкать маленькие струйки. С каждым днём давление чёрной воды, поднимающей ненавистный и такой, кажется, неуязвимый панцирь, нарастает. Зализанный ветрами, засыпанный снежными застругами, серый, мутный лёд вдруг беззвучно змеится трещинами, он ещё не разваливается на куски, не грохочет ледоходом, нет, ещё рано. Но трещины ползут и множатся.

И на смену чувству раздавленности пришла тихая, очень тихая, решительная злость. Даже не открытая злость, нет, это не было возможно, нет.

Люди стали ждать. Они не искали спасения в утешительной надежде, как свойственно людской природе. Они уже знали. И поверили.

И стали ждать. И это ожидание и эта вера волей-неволей засветились в глазах. Но… Но все же люди, все всё понимают — и немцы почувствовали это ожидание. Ожидание конца. Ожидание смерти. Их смерти. И немцам пришлось это принять. И это было по-настоящему страшно — впустить ожидание смерти в свою душу поверить в свою смертность в двадцать с небольшим лет.

Маленькая больничка продолжала работать, но немцы заходили туда всё реже. И это давало возможность больше принимать местных, делать более сложные операции, те, на которые Николай Ростиславович при всех прочих обстоятельствах не решился бы или при принятии решений оказался бы в крайних, безвыходных ситуациях.

Однажды ему пришлось оперировать двух, по-видимому, важных немцев, искромсанных осколками мины на повороте на Житомир. Его топоровский «коллега» рассудил, что души покинут порванные тела прежде, чем их довезут в киевский госпиталь, и привёз раненых в больничку Грушевского.

Вот именно тогда Николай Ростиславович впервые увидел то ли чешскую, то ли германскую новинку — раствор для борьбы с операционными горячками, что-то на основе плесени. «Коллега» натурально трясся над этими невзрачными пузырьками и говорил, что этого лекарства и в рейхе днём с огнём не сыскать. Николай Ростиславович, которому, если что-то пройдёт не так, совершенно излишне была обещана даже не пуля, а обычная верёвка, брезгливо цыкнул на «коллегу» и приказал тому не путаться под ногами, если хочет ассистировать.

Действительно, безупречные операции завершились удачно, «коллега» получил неожиданный отпуск в родной Мюнхен и в радостях сборов забыл проследить, куда делись остатки раствора…

В конце марта 43-го года, одним обычным вечером, к больничке, разбрызгивая грязь, подъехала телега, запряжённая разномастной парой. Загнанные лошади хрипели и дёргали перепутанные вожжи. С телеги попрыгали четыре мужика непонятной наружности, потом стали вытягивать свою ношу — на щите, наскоро сделанном из грязного горбыля, лежал мельник Белевский. Потом с телеги слезла жена мельника, укутанная в большую пуховую шаль.

Вид мельника был ужасен. Его живот был похож на бочку. Мужики, надсаживаясь, потянули огромную тушу, угрюмо матерясь и хрипя от натуги.

С крыльца к ним сбежала Лорка, на бегу поднимая воротничок белого халата.

— Это кто? Куда вы его тащите?!

— К дохтуру Мельника тащим. Кончается мельник. Животом мается.