Приключения Конан Дойла - Рассел Миллер

Чарльз Дойл знал, что литературная карьера его сына развивается успешно. В дневнике за 1889 год, заполненном карикатурами и скетчами, он записал: “Роман Артура “Миха[14] Кларк” — заметка в “Скотчмен” от 4 марта 1889-го. Очень хвалебная в “Глазго геральд”, от 19 апреля 1889-го”. А ниже идет старательно переписанный отзыв из “Литературного мира”, датированный п апреля 1889 года, на рассказ “Тайна Клумбера”, к которому он сделал иллюстрации.

Дойл также убедил “Уорд, Локк и К°” дать его отцу возможность проиллюстрировать дешевое издание “Этюда в багровых тонах”, которое вышло в июле 1888-го. Это был благородный жест, но, увы, Чарльз сделал лишь шесть графических эскизов, неряшливых и совершенно не соответствовавших его обычному уровню. К тому же они никак не сочетались с текстом — либо он его попросту проигнорировал, либо прочел невнимательно. Шерлок Холмс был у него похож на самого художника: с усами и бородой. Между тем Холмс, как известно, всегда был гладко выбрит.

В те годы США еще не подписали соглашение об авторском праве. Закон, защищающий права иностранных авторов, был вынесен на рассмотрение лишь в июле 1891 года, — и стоило книге добиться успеха в Лондоне, как она тут же выходила пиратским тиражом в Америке. Так случилось и с “Этюдом в багровых тонах”, причем повесть получила там самую лучшую прессу.

Когда издатель Джозеф Маршалл Стоддарт приехал из Филадельфии в Лондон в августе 1889 года в надежде найти новых авторов, Джеймс Пейн посоветовал ему пообщаться с Конан Дойлом и Оскаром Уайльдом. Последний в тот момент работал на журнал “Мир женщин” и уже приобрел скандальную известность благодаря своим поэмам и эссе, а еще более — парадоксальному остроумию и незаурядности характера. Стоддарт пригласил их обоих 30 августа на обед в шикарный отель “Лэнгхем” — впоследствии тот фигурировал в трех рассказах о Шерлоке Холмсе. На обеде также присутствовал ирландец Томас Патрик Джилл, в прошлом также издатель, а тогда уже член парламента.

Обед удался на славу, хотя трудно было представить двух более несхожих людей — утонченный денди Уайльд, одетый, по меткому замечанию актрисы Лили Лэнгтри, “как ни один взрослый мужчина в мире не одевался до него”, и солидный молодой джентльмен Конан Дойл, цветущий здоровяк с усами как у моржа, в хорошо сидящем твидовом костюме.

Как писатели они также являли собой полную противоположность. Оскар Уайльд был представителем авангарда, Дойл — образцом доброго старого реализма. Уайльд сообщил Дойлу, что с огромным удовольствием прочел его “Мику Кларка” — во что, впрочем, верится с трудом.

Уайльд, несомненно, произвел на Дойла сильное впечатление: “То был воистину золотой вечер… Разговор с ним оставил неизгладимый след в моем сознании. Он был неизмеримо выше нас, но изящно давал понять, что наши разговоры ему интересны. Он был деликатен и тактичен, как и подобает джентльмену, ибо человек, единолично завладевающий беседой, в сущности, вульгарен. Он и брал, и давал, а то, что он давал, было бесценно. Его формулировки были безукоризненно точными, юмор — утонченно острым, а свои слова он подкреплял изящными, лишь ему присущими жестами”.

Они снова встретились через несколько лет, когда в Лондоне с большим успехом шла пьеса “Женщина, не стоящая внимания”, и Дойл изменил свое восторженное мнение. Уайльд спросил, видел ли Дойл его пьесу, тот ответил, что нет. Тогда Уайльд воскликнул: “Вы должны ее посмотреть! Она превосходна. Она — гениальна!” Конан Дойл, пораженный столь беззастенчивым самовосхвалением, счел, что его собеседник “спятил”. Однако он сочувствовал Уайльду, когда в 1895 году его заключили в тюрьму за “вопиющую непристойность”: не потому, что был более терпим, чем его современники, а потому, что считал гомосексуализм “патологией”, “относящейся к ведению медицины, а не полиции”.

В тот вечер Стоддарт заключил контракт с обоими авторами на loo долларов за “произведение объемом не менее 40 000 слов”. Это было куда больше, чем Дойл зарабатывал за год писательским трудом. Что до Уайльда, то сначала он попытался отказаться, ссылаясь на то, что “в английском языке не найдется сорока тысяч красивых слов”, но в итоге написал свой единственный роман “Портрет Дориана Грея”, который глубоко потряс викторианское общество гомоэротическим подтекстом.

Вот ответ Уайльда на поздравления Дойла в связи с выходом романа в свет: “В газетах, как мне кажется, пишут похотливые сладострастники — для узколобых ханжей. Не понимаю, что в “Дориане Грее” можно усмотреть аморального. Трудность для меня заключалась как раз в том, чтобы мораль, заложенная в книге, не умаляла художественного и драматического впечатления, и все же, на мой взгляд, мораль получилась слишком явная”.

Уайльд пытался в своей прозе подражать крепкому, энергичному стилю Дойла, но был вынужден признать неудачу. В частной беседе он сказал: “Я не умею описывать поступки, мои герои сидят в креслах и сплетничают”.

Со своей стороны Дойл предложил Стоддарту “Знак четырех”, где снова фигурирует Шерлок Холмс. Ему понадобилось всего два месяца, чтобы написать эту повесть. Дело происходит в Лондоне и окрестностях, которые Дойл знал очень плохо: “Вас, должно быть, позабавит, — писал он Стоддарту 6 марта 1890 года, — что мои обширные, доскональные сведения о Лондоне почерпнуты из обычного городского путеводителя”. Из этой повести мы больше узнаем об отношениях Ватсона и Холмса и уютном холостяцком житье на Бейкер-стрит в компании почтенной домоправительницы миссис Хадсон, их опекающей. Эти двое укрылись от внешнего мира в маленькой квартирке, но в любой момент они готовы совершить вылазку и сразиться со злом.

В “Знаке четырех” Холмс на пике формы: он блестяще раскрывает таинственное преступление, в котором есть и ограбление, и сокровища, и предательство, и месть, и погоня на быстроходном катере по ночной Темзе. Хотя есть там и фактические ошибки: например, у троих сикхов мусульманские имена. Но это мелочи — читатель захвачен быстро развивающимся сюжетом и восхищен логикой великого сыщика. Впрочем, помимо массы достоинств у Холмса имеются и недостатки: обнаруживается, что он заядлый кокаинист. Доктор Ватсон пытается убедить его в пагубности этой ужасной привычки. “Как можете вы, — негодует он, — ради каких-то нескольких минут возбуждения рисковать удивительным даром, каким природа наделила вас?”[15].

На самом деле уже в “Этюде в багровых тонах” были намеки на порочное пристрастие Холмса: порой “он целыми днями лежал на диване в гостиной, не произнося ни слова и почти не шевелясь. В эти дни я подмечал такое мечтательное, такое отсутствующее выражение в его глазах, что заподозрил бы его в пристрастии к наркотикам, если бы размеренность и целомудренность его образа жизни не опровергала подобных мыслей”. Но первые же фразы из “Знака четырех” не оставляют никаких сомнений: “Шерлок Холмс взял с камина пузырек и вынул из аккуратного сафьянового несессера шприц для подкожных инъекций. Нервными длинными белыми пальцами он закрепил в шприце иглу и завернул манжет левого рукава. Несколько времени, но недолго он задумчиво смотрел на свою мускулистую руку, испещренную бесчисленными точками прежних инъекций. Потом вонзил острие и откинулся на спинку плюшевого кресла, глубоко и удовлетворенно вздохнул”.