Аз есмь царь. История самозванства в России - Клаудио Ингерфлом

Как отметил Ключевский, решение Петра касательно передачи престола сообразовывалось с традиционной концепцией взаимоотношений между Государем и землями, на которые распространялась его власть. Трон в России передавался по завещанию. Указ о престолонаследии от 1722 года, пишет Саймон Диксон, «показывает, что царь по-прежнему рассматривал государство как свою собственность и распоряжался им так, как считал нужным, подобно тому, как он распорядился судьбой царевича Алексея. Едва ли где-то еще можно было увидеть столь разительный контраст тому „фундаментальному закону“, который обеспечивал порядок престолонаследия в столь многих западных странах». По существу, трон на Западе был неотчуждаем. «В начале XV века, – сообщает Дени Рише, – когда Карл VI намеревался лишить дофина прав на престол в пользу короля Англии (договор в Труа 1420 года), правоведы разработали статутный принцип. Трон, говорили они, не наследственное владение, которым король может распоряжаться по своей воле через акты или завещание; трон достается по статуту, затрагивающему общественный порядок. Дофин не наследует королю, он с рождения получает некое неотчуждаемое право». Как писал юрист XVI века Шарль Дюмулен, «трон – не вполне наследуемая вещь». Это «статутное престолонаследие», которое Фанни Косанде и Робер Десимон в своей книге назвали «фундаментальнейшим из всех фундаментальных законов», было юридической конструкцией, прилежно воздвигаемой на основе нескольких источников: божественного закона, обуславливающего легитимность династии – но не отдельного короля – миропомазанием; феодального права, устанавливающего принцип первородства; обычая (кутюма), предполагающего автоматическую передачу трона, на которую предшественник не может иметь никакого легитимного влияния; голоса крови (неправовое понятие), отсылающего к основателю династии.

В то же время в зависимости от контекста уподобление монарха отцу семейства может иметь диаметрально противоположный смысл. Образ короля – отца семейства существовал в то же время, что и представление о политике как о независимой и автономной сфере. Изменения, внесенные Петром в порядок наследования земельной собственности, иными словами, предоставление собственнику привилегии самому выбирать сына, который будет наследником, были отходом от феодального права в том виде, в каком оно существовало на Западе (от закона первородства) в сторону права собственности, чье римское происхождение хорошо известно. Но если во Франции влияние феодального права на фундаментальные законы вело к обеспечению преемственности политической фикции, мало-помалу выстраивая политическую абстракцию власти, то в России, напротив, передача царю родительского права самому выбирать наследника своей вотчины носило отпечаток персонализации самодержавной власти, тем более что отныне русский император не был связан обязательством выбирать себе наследника из числа своих потомков.

Вопреки господствующей тенденции изображать Петра Великого родоначальником модерной политики в России, нам представляется, что при нем значительно усилилось историческое расхождение с Западом относительно понимания сути политики. Если Петр еще в XVIII веке продолжал отождествлять управление империей с действиями отца семейства, а мудрость в распоряжении семейной вотчиной с мудростью в вопросе о судьбе престола в собственной семейной вотчине – России, то веком ранее итальянские правоведы в своих трактатах, посвященных «государственной необходимости», уже обосновали различие между аристотелевой мудростью, присущей каждому человеку в ведения семейных дел или домашнего хозяйства, и мудростью государя, принадлежащей к разряду политических прерогатив, которая позволяла ему обеспечивать управление страной: они подчеркивали автономность применяемых им политических инструментов. «Таким образом, политическое сохранение для этих авторов неотделимо от той своеобразной границы, которая не дает слиться институтам и политической активности с другими сферами индивидуальной и социальной деятельности». Это было, пишет Джанфранко Боррелли, «решительным разрывом с основными постулатами аристотелевой политики их труды закладывают основы нового типа политического мышления и действия». Уточним: речь шла не об асинхронности развития передового центра и отсталой окраины, находящейся в его фарватере, а о разных исторических путях, которые следует осмыслять в рамках децентрализованной политической истории.

Итак, отношения отца и хозяина как со своей личной вотчиной, так и с Россией и ее императорским троном определялись общей патримониальной концепцией, и действовала она не только на бумаге. Кроме того, Петр старался сделать одним из оснований собственной власти и царскую харизму, основанную на религиозной почве. Чтобы быть эффективной (или по меньшей мере отвечать ожиданиям монарха), эта власть должна была распространяться на область воображаемого и символического.

И Петр принял решение, отзвуки которого были слышны и через несколько веков: институционализировать параллель между царем и отцом семейства и увенчать ею возводимое им политическое здание, чтобы все ее видели. Это произошло в октябре 1721 года, когда он «согласился» принять титул императора и «отца отечества». Современники могли увязать этот шаг с упразднением патриаршества в январе 1721 года, когда Православная церковь стала чем-то вроде министерства по делам религии, подчиненного светской власти. О специфической реакции на присвоение Петру титула «отец отечества» – в то время так называли только патриархов Константинополя и Александрии – в православной среде, где роль духовного отца была прочно закреплена за патриархом, писал Б. А. Успенский. Петр ликвидировал патриаршество, присвоил себе титул отца и повелел членам Духовной коллегии называть себя «Крайним судией». Из этого можно было заключить, говорит Успенский, что царь жаждал возглавить Церковь и стать патриархом, просто под другим именем. Подозрения такого рода витали в воздухе еще с той поры, когда правил его отец: патриарх Никон в споре с Алексеем Михайловичем заклеймил попытки светской власти вмешиваться в церковные дела, приписав это воле Антихриста. Обвинения зазвучали с новой силой при его сыне: Петр, «восхищая на себя святительскую власть, именовася отец отечества». Как отмечает Успенский, для управления Церковью Петру требовалось для начала быть рукоположенным в епископы. В сущности, православный царь благодаря двойному помазанию обладал особой харизмой: он был единственным мирянином, имевшим право принимать причастие по священническому чину, самостоятельно, за Царскими вратами алтаря.

Однако на самом деле религиозный аспект титула «отец отечества» состоял не в посягательстве на институт Церкви. Перечтем слова, неоднократно приводившиеся историками, слова, которые выдают стремление Петра распространить свою отеческую функцию буквально на все. Они принадлежат одному из отцов Церкви, святому Иоанну Златоусту, однако были вставлены в текст прошения императору, написанного не без участия придворного богослова Феофана Прокоповича и принародно прочитанного Гавриилом Головкиным, главой дипломатического ведомства, которому было поручено молить царя о принятии двух новых титулов. «Ты нас от небытия в бытие произвел», – так звучат эти слова. Они составляли важную часть литургии. В XVIII веке они будут постоянно использоваться панегиристами. Их смысл был ясен всем: Петр представал не только архитектором нового политического здания, но и – как утверждает В. М. Живов – создателем новой реальности, в том числе и религиозной. К власти над людьми добавлялась власть над душами. О Петре регулярно говорили как о новом Константине. Для подданных царя Константин был правителем, который ввел в своем царстве новую веру. По аналогии с ним Петр являлся родоначальником новой религиозной реальности. Уже в 1718 году в проповеди, прочитанной в Вербное воскресенье, Прокопович утверждал, что православный царь обладает «высшей и последней степенью отеческой власти», и, сославшись на титул «отец отечества», отождествлял обновление России с «этим человеком» (реминисценция из Евангелия, где Понтий Пилат, указывая на Иисуса, говорит: «Се, Человек» – Ин. 19:5), который «дал рождение» новой России. Рождение это одновременно и биологическое – царь только что вместо Алексея назначил наследником своего младшего сына, – и метафорическое, касающееся Отечества. Реформы, предпринятые Петром, рассматривались им как попытка полного преобразования страны. Речь шла о новорожденной России, чьим отцом-императором был Петр. Петр – биологический отец и Петр – отец и Творец. Таким образом, он одновременно выполнял семейную, императорскую и пастырскую функции, причем последнюю – на самом высоком уровне.