Комитет охраны мостов - Дмитрий Сергеевич Захаров

к нему вплотную и снова сделал приглашающий жест.

Серёгин, которому только что перевязали голову, опустил взгляд. Перед ним оказались бумаги, засиженные буквами. Различить слова не было никакой возможности, они переплетались паучьими ногами, наползали друг на друга и мерзко шевелились сплошным насекомым ковром.

— Что это? — поморщился Серёгин, облизывая губы и параллельно пытаясь определить, сколько зубов пострадало.

— Показания твои, — сказал майор Лёха, — ты нам надиктовал перед тем, как упал неудачно.

— Прочитай, — попросил Серёгин.

— Да без бэ. Я, Серёгин Алексей Валерьянович, проживающий по адресу… паспорт… имею желание заявить о преступных действиях. Неделю назад, 24 сентября, ко мне обратились граждане… тут ты как-то неразборчиво, потом добавишь имена… которые предложили мне ввиду денежного вознаграждения составить и распространить в городе Новосибирске и Новосибирской области ЭрЭф печатные материалы клеветнического характера в отношении органов обеспечения правопорядка и следствия, призывающие к изменению государственного строя ЭрЭф насильственным путём. Имеющие также призыв поддерживать и вступать в террористические организации, являющиеся организаторами свержения законных органов власти ЭрЭф и организаторами террористических акций устрашения…

— Я где-то на желании заявить сбился, — хрипло сообщил Серёгин.

— Да что ты говоришь, — подмигнул ему майор Лёха. — Помогите товарищу! — это уже чувакам в балаклавах.

Серёгин закрыл глаза.

— На случай, если у тебя потом будут проблемы со слухом, — сказал голос Ромбо, — можно два раза кивнуть, я буду знать, что ты на пути к исправлению.

Серёгину что-то сунули в уши, а самого плотно зафиксировали на стуле — чтобы не дёрнулся. Он против воли (так-то знал, что не надо готовиться к боли, сжиматься, представляя, откуда она придёт, — но на такой дзен не многие способны) стал пытаться представить, что это за дрянь мастрячат «эшники».

Не дожидаясь его догадки, «пусси райот» запалили спички.

Серёгин насколько смог замотал головой, часть факела даже обсыпалась на пол, но огонь уже начал жрать кожу.

Серёгин закричал.

— Вспомнил, как подписывать? — поинтересовался Ромбо.

Серёгин сквозь боль снова попытался мотнуть головой, заставляя себя представлять лёд. Он отрывает от замёрзшего подоконника сосульку и всаживает её майору в нос. Делает из него снеговика.

Ромбо ещё что-то говорил, Серёгин услышал «горелый свет», но, скорее всего, ему показалось.

Боль была адская. Она растирала уши огромными жерновами, и лезла-лезла в мозг нестерпимым жалом. Серёгин закашлялся от крика, и его ещё пару раз ударили под дых.

Ромбо опять говорил, но его не было слышно.

Серёгин закрыл глаза. Опять. Опять это сучье сознание не отключается, макает в боль и смотрит.

В какой-то момент чуваки в балаклавах схватили Серёгина — у него уже совсем не было сил сопротивляться — и заправили его в стоявшую рядом машину. Один сказал — «Катюшу». Параллельно отодрали от тела напитавшуюся кровью рубаху. Ноги сжало ремнями, руки защёлкнулись в металлические кандалы.

— Давай… верхнюю, — добралась часть слов. — …товарищу …девичью честь.

Последние слова Серёгин, скорее, угадал — на лицо упала резиновая накладка, зажавшая нос и рот и сильно надавившая на глаза. Серёгин хотел заорать, но пошевелить губами было невозможно — он издал только какое-то глухое бульканье. Задёргался, пытаясь вдохнуть, но резина плотно перекрывала доступ воздуха. Серёгин стал отчаянно трясти головой, но от его усилий бугры накладки только врезались в глаза уже совершенно нестерпимо.

Боль была красной, обжигающей отовсюду, кусающей полным ртом. Каждое движение, глотание, усилие отзывались цветными всполохами. Серёгин задыхался, задыхался, задыхался, задыха… Кто-то отдёрнул клапан в районе рта, и Серёгин сумел схватить пару глотков. И тут же всё началось по новой.

Только на шестом цикле накладку отодвинули от лица, и внутри плавающих красно-белых кругов перед глазами возник Ромбо.

— Хватит? — спросил он.

— Фашисты совсем, — выдавил Серёгин. «Фашисты» получились так себе, язык слушался только частично.

— Ага, — сказал майор Лёха, — ясненько. Добавьте ему, сколько у нас за фашистов.

Они схватили его за руки, один в балаклаве зажёг зажигалку и показал пламя Серёгину.

— За фашистов, — глухо заухал он.

«Пусси райот» неспешно подошёл вплотную к пленнику и дважды ткнул зажигалкой, подпаливая ему подмышки. Волосы вспыхнули, кожу облизнуло горячим маслом. Хотелось оторвать себе руки, выбросить их и баюкать оставшееся тело. Серёгин захрипел остатками накопленного в организме крика, и наконец-то отключился.

Ему виделось большое жаркое солнце, которое росло на горизонте, постепенно заслоняя всё оранжевое небо. Оно наползало слева, угрожающе шевеля протуберанцами, словно бы перекочевавшими из детской книжки — условными, какими-то даже тряпичными. Ещё Серёгин видел свою руку и кусок спины, которые находились внутри красно-белого оленьего свитера. Серёгин как будто поднимал руку, и от этого усилия уже становилось жарко. А свитер тем временем впивался в спину, распадался на шерстяных насекомых и лез под кожу.

Серёгин дёргался, чтобы сбросить их с себя, но ничего не выходило. Тогда он обернулся и подставил солнцу спину…

Он несколько раз на мгновение выныривал из огненного пламени в какой-то нереальный тёмный подвал, но тут же возвращался обратно, и убийца-солнце снова начинало подъедать его кожу.

Это было навсегда. Собственно, ничего кроме этого никогда и не было. А потом его окатило холодной волной. Солнце погасло, и ничего не осталось. Только темнота подвала.

Серёгина отвязывали-расстёгивали. Он приоткрыл сожжённые глаза и зацепил взглядом штанги с резиновыми дилдаками. Это что, и меня на таком же прокатили, подумал Серёгин. Он не помнил.

— Ты всё ещё не соображаешь, пидор, — прилетел из поднебесья голос майора Лёхи. — За кого ты жопу рвёшь? За этих обдолбанных нариков? За сто баксов, которые тебе сунули?

В гражданской жизни Серёгин отвечал на этот вопрос — за себя. С собой, если повезёт, ещё как-никак жить. Но сейчас он и правда не смог бы ответить. Даже если бы был в силах. И он прошептал:

— Давай… подпишу.

— О, — сказал Ромбо, — вот теперь тебя люблю я, вот теперь тебя хвалю я.

— Позвоню… сначала.

— Подпиши, потом будем звонить. Обзвонимся.

— Не-а, — сказал Серёгин. — Позвоню… что не скончался… у тебя скоропостижно (получилось «копостишто»).

Майор Лёха растянул добрососедскую улыбку.

— И кто же наш далёкий друг?

— Коллега («коллеа»).

— Не, — сказал майор, — интервью потом. Журналистам не звоним.

Серёгин наморщил лоб. Пожевал губами, перебирая неведомые звуки. С тяжёлым выдохом закрыл-открыл глаза.

— Давай лучше женщине («шеньщиэ»).

— Давай, — легко согласился Ромбо. — Женщине — всегда приятнее.

Серёгин показал, что нужна ручка. Накарябал Наташкин телефон.

Один балаклавный, получив бумажку с номером, побежал «пробивать».

Сидели напротив друг друга с майором.

Точнее, Серёгин почти лежал, а может, и висел на стуле.

— Дай анальгина, — попросил он.

Майор Лёха и второй балаклавный заржали.

Но у майора всё же нашёлся нурофен.

Серёгин проглотил капсулу и