Вспоминать, чтобы помнить - Генри Миллер

Я лично придаю этому выражению большое значение. Недостаточно определить его просто как знак души, это скорее взгляд души, устремленной в пространство. Говоря это, я вовсе не имею в виду глаза бродяги. Это глаза существа, в котором победило ангельское начало. Глаза того, кто привык к межзвездным пространствам, кто сам по себе — целый космос.

Художники Средневековья и Возрождения познакомили нас с удивительными лицами, которых теперь не увидишь. Самое поразительное в этих портретах — бесконечное разнообразие, мы можем не спеша изучить множество характеров и темпераментов — от демонического до божественного. Душа и разум соперничают друг с другом на протяжении этого долгого периода, который кажется нам теперь исключительно гуманистической эпохой. Солнце и луна четко противостояли друг другу, все противоречия были очевидны и ярки, в женщинах и мужчинах отчетливо проступал их пол, повсюду был резкий контраст противоположностей. Была война, и был мир; было черное, и было белое; человеческую фигуру окружал ореол или нимб, человеческие деяния — аура, а мировые события — дух или атмосфера столь же определенные, как климат.

Каким же однообразным и бесцветным кажется современный мир! Наши так называемые выдающиеся личности не поднимаются до небес и не опускаются в глубины ада, чаще всего они просто полные ничтожества. Кипеть они могут только от злобы. Величие прошлого исчезло с лиц — на них не проступают ни душа, ни разум. У американцев это отсутствие индивидуальности особенно бросается в глаза. В Америке сформировался тип лица, практически лишенный своеобразия. Оно ничего не выражает, ну абсолютно ничего, — если, конечно, человека, которому оно принадлежит, не мучает физическая боль.

Тем не менее именно среди американцев возник особый человеческий тип, не похожий на тот, что долгое время существовал в Европе. В нем угадывается простой человек, вышедший наконец из кокона, и эта бывшая куколка обрела вполне определенную личность. Лоуренс где-то писал, что в отличие от всех других существ, всех прочих особей, человек не соответствует заданному образцу. Человек прославлял Бога и прославлял Сатану, но он никогда не прославлял человечество, и именно это выделяет его из всего остального мира. Человек изначально раздвоен: он отрезан не только от высшего и низшего миров, не только от прочих тварей, населяющих ту же планету, но, что печальнее всего, он отрезан от своего ближнего и, следовательно, навсегда отлучен от источника своего бытия.

А вот в этом странном выражении глаз, о котором я только что говорил, присутствует и передается нам то ощущение братства, которое было потеряно на каком-то этапе эволюции. Это осознание родства со всем, что живет и дышит на земле, не подменить никакими социальными и политическими преобразованиями, какими бы решительными и далеко идущими они ни были. Пыл социального преобразователя, самого искреннего и вдохновенного, — всего лишь бледная копия этого высшего состояния бытия и чувства. В будущем великом простом человеке вырвется наружу утраченная нами человечность. Общество создало жестокую и нескладную систему управления за счет подавления подлинной природы человека. Система устроена так, чтобы поработить личность; человек находится во власти овеществленной схемы, роль которой сводится к тому, чтобы служить всего лишь бронированным щитом.

* * *

Если можно представить себе этот новый тип простого человека, уникального и вдохновенного, то Джаспер Дитер — его достойный предшественник. Все в труппе Хэджроу-тиэтр говорит о ее самодостаточности. Находясь в окружении труппы, ощущаешь себя в семье. Никакое занятие не считается там унизительным. Приготовление еды, мытье посуды, уборка, стирка, ремонт одежды — эти работы выполняются всеми членами труппы без исключения. Все, что нужно для создания спектакля, делается исключительно силами коллектива. Они не делают только одного — не пишут сами пьесы, а жаль!

С первого взгляда ясно, что такая практика в корне отличается от той, что принята в коммерческом театре. Здесь, естественно, нет звезд. На главную роль могут назначить любого члена труппы. Каждый артист стремится войти в жизнь театра настолько глубоко и обстоятельно, чтобы, если потребуется, выполнить любую работу с максимумом отдачи. Каждая пьеса воплощается в спектакль с учетом множества разнообразных аспектов. Все члены труппы поддерживают друг друга вне зависимости от важности осуществляемых задач. Если возникает соперничество, оно умело используется, чтобы повысить моральный климат в труппе. Короче говоря, эта труппа — живой организм, маленький космос.

Когда видишь Джаспера Дитера за работой, понимаешь, что самый большой его талант — это способность воодушевлять людей. В его жизни нет минут, не отданных любимому делу. Его рабочий ритм самый что ни есть естественный, и начинается он, как только Дитер открывает утром глаза. Уже за завтраком, который проходит в обществе остальных членов коллектива в помещении, где обычно бывают репетиции, он целиком погружен в театральные дела. Никаких отвлечений, никаких искушений, никаких вмешательств со стороны внешнего мира. Одна стена этой комнаты целиком занята небольшой библиотекой — несколько эклектичной по составу. Мебель простая, скромная, непритязательная. Трудно представить себе более простое, более отвечающее запросам коллектива помещение, чем эта ничем не примечательная комната, где труппа проводит большую часть своего времени.

Именно в ней я впервые провел вечер с труппой. Это была одна из самых замечательных встреч, которые подарила мне американская земля. Мы пришли сюда после спектакля из театра, прелюбопытнейшего сооружения, стоящего несколько в отдалении от других зданий. Время шло к полуночи, и я не сомневался, что вскоре все разойдутся. К моему величайшему удивлению, нас ждал легкий ужин с пивом, которое наливали из бочонка. Через какое-то время Дитер подошел к старенькому пианино, взял несколько аккордов, а затем заиграл популярную песенку, которую дружно все подхватили. Это славное, искреннее, веселое пение, какого я не слышал уже тыщу лет, продолжалось час или два. Когда наступило затишье, мой хозяин, Пол Вайс, спросил, не могли бы они оказать нам честь, сыграв действие из какой-нибудь особенно любимой ими пьесы. Было уже почти два часа ночи, и я испытывал крайнее смущение: ведь все это делалось ради меня. Готовность, с какой актеры согласились на эту просьбу, смутила меня еще больше.

Мы разошлись по домам только около пяти утра, после того, как труппа сыграла два длинных действия из пьесы Сьюзен Гласпелл. С первых минут представление захватило меня сильнее, чем что-либо виденное раньше. Никаких декораций, световых эффектов или костюмов. Только стол и несколько стульев — вот и все. Все было очень просто и предельно реально. Можно было протянуть руку и дотронуться до актеров. От нас не ускользало ни одно движение их лицевых мышц, как будто комнату заливал яркий солнечный свет. Никакой роскоши и блеска, кроме того, который создавала искренняя игра актеров. Иногда кто-нибудь забывал текст. Небольшая пауза, достаточная для того, чтобы актер сосредоточился, и спектакль продолжался. Меня эти запинки нисколько не беспокоили. Напротив, я переживал то же острое ощущение, какое порою возникало у меня, когда, рассматривая картину, я неожиданно обнаруживал первоначальные просчеты. Главное — искренность; если она есть, ничего не потеряно, — ради нее можно пожертвовать безупречностью исполнения.