Вспоминать, чтобы помнить - Генри Миллер

В наши дни, когда общество более, чем когда-либо, состоит из атомизированных существ, несвязных совокупностей разнородных анонимов, события мирового масштаба происходят как бы в пустоте. Мы ведем себя при этом как посторонние, как будто эти события случились на Луне. Оказавшись невольными участниками, мы видим в них только источник хаоса и тщету всего сущего. Однако стоит нам только осознать свою причастность к ним и начать действовать, как наше существование тут же обретет смысл, а мы — новую жизнь, даже в смерти.

Чтобы проснулся интерес к драме, нужно вновь разжечь в людях страсть и веру. Они, сколь бы скромное положение ни занимали, должны осознать свою значимость, бесспорную значимость. Люди должны научиться верить: то, что они делают, важно, а то, что не делают или отказываются делать, еще более важно. В наши дни совершается исключительно много действий, но — никаких деяний. Надо только вспомнить жизнь апостолов, великую драму, сыгранную простыми людьми, — людьми, творившими все с верой, — чтобы осознать различие между нашим миром действия и их миром подлинного деяния.

Произнося слово «театр», которое имеет много значений, мы прежде всего подразумеваем место, где вершится живительное действо. Театральное представление всегда освещено прожектором: ведь там средоточие всеобщего внимания, там — место, где кипит жизнь. Где драма вырывается на волю (не важно, в какой среде), там остальной мир становится театральной аудиторией. В настоящей жизни роли, пассивные и активные, взаимозаменяемы, они могут меняться мгновенно. Свет резко перемещается, сцена поворачивается, актеры начинают играть новые роли. Театр, конечно, не реальный мир: он слабое, очень слабое его подобие. Театр оживает, как только подключается к ритму и содержанию внешней драмы. Тогда ему не нужны уже написанные пьесы, в нем рождается импровизация — он не плетется в хвосте за мировыми событиями, как похоронная процессия, а мгновенно реагирует на них. А стань театр полностью живым, подлинным, отвечающим нашим запросам, он опережал бы мировые события, формировал их и направлял. Сцена превратилась бы тогда в точный сценарий будущих событий.

Я опять возвращаюсь в общий зал театра в Мойлане. Я возвращаюсь сюда, потому что, прежде чем осуществиться в большом масштабе, явление проявляет себя в малом. Этот зал и то, что в нем происходит, вызвали у меня душевный подъем. Глаза мои узрели живой зародыш, то семя, из которого прорастет будущее.

Давным-давно Конфуций дал определение хорошего правительства: «Если сердца его членов чисты, значит, их личности развиты; если их личности развиты, значит, их семьи благоденствуют; если их семьи благоденствуют, значит, в областях достойное управление; если в областях достойное управление, значит, вся империя живет в мире и счастье».

Мы всегда возвращаемся к сердцу. Именно оно все определяет. В центре любого сообщества должно находиться сердце, любовь, иначе, сколь бы рациональной ни была теория, сколь бы основательными ни были лежащие в основе принципы, это сообщество непременно распадется. Человеческое сердце — главный театр. То, что происходит снаружи, в мире, — только эхо той мистерии, что разыгрывается в душе каждого человека.

Животворный момент в эксперименте, который проводится в театре Хэджроу, — то, что актеры живут и работают вместе в атмосфере игры. Этот момент упущен во всех планах создания лучшего правительства, а именно: все должна венчать радость. Со всех сторон мы слышим слова о долге, жертве, покорности, верности, но целью любого учения является продолжение творения, — то есть единственная форма освобождения. Я считаю театр Хэджроу маленьким самоуправляемым сообществом, потому что он таковым и является, а мы редко встречаемся в нашей жизни с самоуправлением.

Человеческая семья, употребляя это понятие в самом широком смысле, всегда задыхалась, пытаясь создать абстрактный, искусственный организм, который бы ею управлял. Человечество никогда не жило вдохновенно. Оно никогда не смотрело на себя как на единое целое, а только как на собрание отдельных, враждующих между собой сообществ. Представьте, что произошло бы с человеком, если бы его сердце, печень, желудок, селезенка и почки находились между собой в вечной вражде. Нам известно, что там, где нет страха, ненависти, зависти, сомнений, человек практически неуязвим. Подлинная реальность раскрепощенного существа — неограниченная свобода, гармония между внутренним и внешним миром — такое немыслимое на первый взгляд согласие. Это естественная атмосфера семьи, которую она создает, если доверяет своей человеческой природе. При таком положении дел весь мир на самом деле стал бы сценой, где у каждого человека была бы своя роль. Никто не задавался бы вопросом — больше или меньше его роль, чем у других, освещают ли его юпитеры или он ждет своей реплики за кулисами. Главное — спектакль, который длится вечность. А кто же зритель? Бог.

Вот такой представляется мне семья человечества. Огромный мир движется в унисон, одним вдохновением поддерживая в себе силы. То, что любой коллектив, где бы он ни находился и как бы мал ни был, может подарить иллюзию такой возможности, означает для меня, что такое может быть и в мировом масштабе. И если театр может вдохнуть такие надежды, значит, он не мертв и даже не умирает.

Открытое письмо рядовому Фреду Перле *

(Написано в 1941 — не отправлено.)

* В красоте маленького цветка таится живительная сила, превосходящая мощь пулемета системы Максим. Я верю, что в пении птицы природа выражает себя с силой, перекрывающей оглушительный рокот канонады. Я верю, что над землей витает идеал — идеальное представление о Рае, который не простой продукт воображения, но конечная реальность, к которой стремится все сущее. Я верю, что образ Рая можно прозреть в солнечном свете, в красоте весны, в тишине зимнего утра. Дух Рая живет повсюду на земле, и везде слышен его глас. Мы глухи к его зову, мы забываем его, но голос вечности возносится ввысь, словно звуки мощного органа, и своей музыкой задевает потаенные струны нашей души. Из речи Р. Тагора в Токио. — Примеч. авт.

Дорогой Фред!

Это письмо я пишу в Нью-Йорке, куда меня вызвала телеграмма, сообщающая о близкой смерти отца. Это известие застало меня в Натчезе (штат Миссисипи) и, как всегда, почти без денег. Я прибыл в Нью-Йорк, опоздав на два часа. Отец умер в одиночестве в Еврейском госпитале во время сна. Уже через несколько часов набальзамированный труп, завернутый в простыню, лежал в гостиной нашего дома. На лице отца застыло выражение полной безмятежности, частично обретенное благодаря мастерству похоронных дел мастера. Когда он натягивал на тело отца шерстяное белье, привезенное мною из Греции, я впервые заглянул в твое письмо. По случайности мне одновременно доставили длинное письмо от Морикана, который все еще находится в Париже, и письмо от Даррелла из Афин. Странный момент, что и говорить, для распечатывания этих драгоценных писем, которые, должен признаться, мне пришлось читать тайком; меня дважды отрывали от чтения: один раз сотрудник похоронного бюро, который хотел знать, нашли ли мы нижнюю челюсть отцова протеза, а второй раз мать, потребовавшая, чтобы я отправился в китайскую прачечную и заставил их перестирать белую рубашку отца. Когда я вернулся, начали съезжаться друзья и родственники, и с этого времени до дня похорон у меня не было ни минуты, чтобы заняться письмами.