Сибирская трагедия - Дмитрий Барчук

Лучшего повода, чтобы попасть в дом Андреевых, было не найти. Роль посланника доброй воли, приносящего вспоможение в годину лишений, великолепно подходила для возобновления знакомства с этим милым семейством.

Я разгладил потанинскую десятирублевку, потом аккуратно свернул ее вчетверо и спрятал в тайное отделение бумажника как ценную реликвию. Вместо нее положил в конверт свои сто рублей и надписал: «Анне Ефимовне Андреевой от Григория Николаевича Потанина». Теперь можно было не опасаться, что не смогу объяснить хозяевам или прислуге цель своего визита.

Уезжая на лечение за границу, я тайком оставил Григорию Николаевичу десять рублей. Но только для меня даже в ту пору это былая сущая мелочь, капля в море. Потанин же отдал семье друга чуть ли не последние свои деньги, когда нечем заплатить за квартиру или продукты. Я представил себе, какой скандал ему закатит Мария Георгиевна, и подумал: не зря монголы считали его «кукуштой» – святым человеком.

Андреевы проживали в собственном доме на Преображенской улице, на городской окраине недалеко от вокзала Томск-I. Прошлый раз я был у них зимой, когда все было заметено снегом, поэтому не мог разглядеть всей здешней красоты. Зато сейчас, ранней осенью, в разноцветье природных красок я в полной мере оценил великолепие этого места. Двухэтажные деревянные дома с резными наличниками буквально утопали в садах и цветниках. Подступавший к усадьбам березовый лес подчеркивал патриархальность и гармонию этих жилищ. Жужжали вновь проснувшиеся пчелы, в стайках мычали коровы. Даже не верилось, что это город.

Именно здесь, по рассказам Потанина, когда он жил во флигеле возле дома Андреевых, зародилось Общество изучения Сибири, в честь чего эту часть Преображенской и прозвали Сибирской слободкой.

Если сказать, что я нервничал, подходя к дому под номером двадцать, значит, не сказать ничего. Я краснел и бледнел одновременно, сердце клокотало у меня в груди так, что казалось, оно вот-вот выпрыгнет наружу. Подойдя к парадному крыльцу, я невероятным усилием воли заставил себя постучать в дверь. Однако мне никто не ответил. Тогда я постучал еще раз и вновь не дождался ответа. Я решил, что зайду в другой раз и облегченно вздохнул. Но неожиданно из ворот вышла женщина в какой-то кацавейке и туго повязанном, как у монашек, платке. Она несла ведра с помоями. Я видел ее только со спины и решил, что это прислуга убирается в хлеву.

«Ну вот и славно, – окончательно успокоил я себя. – Отдам ей конверт. Пускай передаст хозяевам. А с Полиной, бог даст, встречусь потом».

Тем временем работница вылила помои за ограду, повернулась и увидела меня, стоящего на крыльце. Она всплеснула руками, бросила ведра и ринулась бегом к воротам. Но я опередил ее и загородил дорогу. Женщина буквально с лету врезалась мне в грудь и закрыла лицо руками. Я уже подумал, что это какая-то полоумная девка и что деньги ей нельзя доверять. Но заметил, что из-под ее грязных пальцев текут слезы.

Я отнял ее ладони от лица. На меня смотрели огромные заплаканные зеленые глаза.

– Извините меня, Пётр Афанасьевич, за мой коровий костюм. Но Анне Ефимовне нечем платить прислуге…

Что произошло со мной в этот миг, я не помню. Обычно от неожиданности лишаются дара речи, но его у меня давно уже не было, и поэтому я его… обрел.

– Вы? – изумленно прошептал я.

Не мыча, не заикаясь, а нормальным человеческим языком, как говорил до погрома. Я бы и не заметил этого, утонув в омуте бездонных зеленых глаз, если бы моя барышня-крестьянка не прыснула смехом в свой измазанный кулачок.

– Чудно… А мне говорили, что вы – немой.

– Я и был им. А еще слепым и глухим. Пока не встретил вас, – пролепетал я и наконец-то осознал, что ко мне вернулась способность членораздельно говорить.

– Ну это вы на себя напраслину возводите. Хотите произвести впечатление на провинциальную девушку. Только куда уж больше? – Полина глубоко вздохнула. – Или это у вас такой маскарадный костюм, вроде моего коровьего. Только я в нем за коровами убираю, а вы – девушек соблазняете.

За этими словами она стремилась скрыть собственное смущение от того, что посторонний человек из благородного общества застал ее в таком непотребном виде. Мне же было безразлично, о чем говорить: лишь бы говорить с ней.

– Вы ошибаетесь, Полина. Я молчал целых семь с половиной лет. Объездил всю Европу, лечился у самых знаменитых докторов, но никто не смог мне помочь. А с вами вдруг взял и заговорил. Это чудо совершили вы!

Она смотрела мне прямо в лицо, пристально и недоверчиво, словно изучала, что происходит у меня внутри.

– А вы не обманываете? – тихо спросила девушка.

– Нет. Никогда в жизни я не был более искренним, чем сейчас.

Полина немного успокоилась, напряжение с нее спало.

– А вы к Андреевым по делу или как? – поинтересовалась моя барышня-крестьянка.

– Ах, совсем из головы вылетело, – я стал рыться в карманах в поисках конверта. – Вот, будьте так любезны, передайте, пожалуйста, Анне Ефимовне от Григория Николаевича Потанина. Здесь, кажется, деньги.

Она бережно взяла конверт и поблагодарила:

– Спасибо. Они будут очень кстати. Только тети дома нет. Она поехала в ломбард – закладывать какие-то ценности. Нина и Вера сейчас на службе. Поэтому я вас в дом не приглашаю. Но если вы сможете подойти в субботу к обеду, то, я думаю, все будут очень рады вам. Придете?

– Непременно.

Крепко сжимая в руке конверт, она вернулась за ведрами, подняла их и крикнула:

– Ну идите же!

– Вы меня уже гоните?

– Нет, но баба с пустыми ведрами – плохая примета.

– А я не верю в приметы.

– Зато верю я. Ну, пожалуйста, – взмолилась Полина.

– А вы будете меня ждать?

– Больше всех.

Услышав ее ответ, я как на крыльях пустился обратно. Я был на седьмом небе от счастья.

За годы молчания мой характер претерпел значительные изменения. В принципе, я вообще научился обходиться без слов. Лишь изредка, когда возникали щекотливые ситуации и речь была жизненно необходима, я прибегал к помощи карандаша и блокнота. А сейчас, когда способность говорить вернулась ко мне, у меня не возникло ни малейшего желания безрассудно пользоваться ею. Я понял цену и силу слов. Для меня они были равносильны оружию, которое следовало применять весьма избирательно. Это, конечно, замечательно, что я вновь заговорил. Но ведь если у казака есть шашка, он же не машет ею постоянно. Она зачехлена в ножнах и ждет своего часа.

Окружающие меня люди свыклись с тем, что я немой, и даже находят преимущества в этом моем положении. Полагаю, что и Муромский доверил мне свои конфиденциальные дела потому, что я не могу разболтать о них первому встречному. А Потанин вообще видит во мне родственную душу, собрата по несчастью. Пусть уж все останется, как было. Голос мне нужен только для общения с Полиной. Для остального мира я буду немым!