Преступление в Орсивале - Эмиль Габорио

Граф в бешенстве отбрасывает топор, и от него на паркете остается щербина. Сбежав на второй этаж, Треморель рассовывает по карманам пачки банковских билетов, хватает разодранную, окровавленную куртку Гепена, которую потом бросит с моста в реку, и мчится через сад. Забыв об осторожности, потеряв от страха голову, покрытый кровью, он несется, перескакивает через канаву – как раз тогда его и заметил Подшофе – и добирается до леса Мопревуар, где намеревается привести в порядок одежду.

Пока что он спасен. Но осталось то письмо, а это, можете мне поверить, страшная улика, которая раскроет глаза правосудию, сделает очевидным и его преступление, и все его коварные уловки.

Он письма не нашел, а мы его разыщем. Оно нам необходимо, чтобы переубедить господина Домини и обратить наши предположения в твердую уверенность.

После этого заявления Лекока наступило довольно продолжительное молчание. Возможно, слушатели пытались найти возражения. Наконец доктор Жандрон промолвил:

– Из всего этого я не вижу, какова тут роль Гепена.

– Да я и сам не вижу, – отвечал сыщик. – И здесь я должен представить вам сильную и слабую стороны моей системы следствия. Метод мой состоит в том, что, прежде чем заняться преступником, я реконструирую само преступление, и тут я не могу ни ошибиться, ни отгадать только часть истины. Либо верны все звенья моей дедуктивной цепочки, либо неверно каждое. Короче, все или ничего. И если я прав, Гепен не замешан в преступлении или, по крайней мере, замешан лишь косвенно, так как нет ни единого факта, заставляющего предположить возможность помощи графу со стороны. Но если я заблуждаюсь… – Лекок внезапно замолчал. Казалось, он напряженно прислушивается к неясному шуму, долетающему из сада. – Но нет, я не заблуждаюсь. У меня против графа имеется еще одно обвинение, о котором я пока умалчивал, но оно кажется мне весьма убедительным.

– Чего же больше? – удивился доктор.

– Лишнее доказательство никогда нелишне, сударь, тем паче что я вечно сомневаюсь. Когда господин мировой судья на минутку оставил меня, я поинтересовался у камердинера Франсуа, знает ли он, сколько у его хозяина пар обуви. Франсуа ответил, что знает, и провел меня в чулан, где она хранится. Там недоставало сапог из зеленой юфти, которые, по утверждению камердинера, граф обул утром. Кроме того, исчез синий галстук в белую полоску, восьмого июля с утра бывший на шее графа.

– Вот вам, – воскликнул папаша Планта, – неоспоримое подтверждение верности ваших предположений насчет туфель и фуляра!

– Мне тоже кажется, – согласился сыщик, – что в известной степени мы уже восстановили факты и можем двигаться дальше. Давайте попробуем установить события, которые определили…

Уже несколько секунд Лекок, продолжая говорить, исподтишка наблюдал за садом. И вдруг, ни слова не говоря, со стремительностью и ловкостью кошки, подстерегшей мышь, он вскочил на подоконник распахнутого окна и выпрыгнул в сад. Почти тотчас же доктор и папаша Планта услышали приглушенный вскрик, проклятье и шум борьбы.

Они кинулись к окну. Только-только начало светать, листва деревьев трепетала под свежим утренним ветерком, в белесом тумане летней ночи, наплывавшем от реки, все предметы казались зыбкими и неясными.

На газоне под окнами библиотеки доктор и мировой судья увидели двух человек, вернее, два силуэта, которые топтались на месте, размахивая руками. Каждые несколько секунд раздавался глухой, чавкающий звук – это кулак с размаху наносил удар по живой плоти. Внезапно оба силуэта слились воедино, снова разделились, потом опять слились; один из дерущихся упал, поднялся и снова рухнул.

– Не беспокойтесь, господа, – прозвучал голос Лекока, – прохвост у меня в руках.

Стоявший человек, по всей видимости, Лекок, наклонился, и тут борьба, было закончившаяся, вновь возобновилась. Лежавший на земле защищался с энергией отчаяния. Посреди газона его тело казалось большим темным пятном, в воздухе мелькали ноги, которыми он отбивался от сыщика. Был момент, когда ни доктор, ни папаша Планта не могли разобрать, кто из двоих Лекок. Оба были уже на ногах и сцепились в драке. Вдруг раздался вскрик боли и следом возглас:

– А, мерзавец!

Ему буквально вторил истошный, душераздирающий вопль, и голос Лекока с издевкой произнес:

– Я решил привести его, чтобы он засвидетельствовал вам свое почтение. Посветите нам, пожалуйста.

Врач и мировой судья бросились к лампе. Как обычно, следствием поспешности явилось замешательство, и когда доктор Жандрон схватил наконец светильник и поднял его, дверь резко распахнулась.

– Господа, представляю вам, – сообщил сыщик, – мэтра Робло, орсивальского костоправа, торговца лекарственными травами для прикрытия и отравителя по призванию.

Папаша Планта и доктор Жандрон были так ошеломлены, что слова не могли вымолвить. Перед ними действительно стоял Робло и двигал вывихнутой челюстью, тщетно пытаясь ее вправить. Противник поверг его с помощью того сокрушительного удара коленом, который является наилучшим способом обороны и ultima ratio[6] худшей разновидности парижских ночных бродяг.

Но не явление Робло, достаточно, впрочем, необъяснимое, так поразило судью и его друга. Их потряс облик человека, который железной рукой поддерживал бывшего подручного доктора Жандрона и подталкивал его вперед.

У этого человека был голос Лекока, его сюртук, его галстук с претенциозным узлом, его цепочка из белокурых волос, и тем не менее то был не Лекок. В окно выскочил блондин с пышными бакенбардами, а через дверь вернулся брюнет с гладким бритым лицом. Выскочил человек в летах, чья подвижная физиономия могла по воле ее хозяина выглядеть и дурацкой и умной, а вошел красавец лет тридцати пяти: в глазах благородство, верхняя губа чуть подрагивает, великолепные черные вьющиеся волосы оттеняют матовую бледность кожи, обрамляя волевое лицо. На шее у него чуть ниже подбородка была кровоточащая рана.

– Господин Лекок! – воскликнул папаша Планта, обретший наконец дар речи.

– Он самый, и на этот раз, только на этот, подлинный, – ответствовал сыщик и, двинув как следует плечом костоправа, приказал: – А ну вперед!

Робло, как подкошенный, рухнул в кресло, но Лекок все равно не отпускал его.

– Да, этот мерзавец сорвал с меня мои белокурые прикрасы, – пояснил он. – Благодаря ему и вопреки своему желанию я появился перед вами в естественном виде, и теперь вы знаете мое лицо, каким даровал мне его Творец. – Лекок беспечно повел плечами и добавил не то раздосадованно, не то шутливо: – Да, таков подлинный Лекок, и скажу без преувеличений, что кроме вас таким его знают лишь три человека: двое верных друзей и одна женщина, увы, не столь верная, о которой я вам недавно рассказывал.

Папаша Планта и доктор так настойчиво и с таким недоумением смотрели на него, что он вынужден был объясниться.