Средний путь. Карибское путешествие - Видиадхар Сураджпрасад Найпол

И всюду на побережье видны следы прошлого, публичных унижений, как будто нарочно причиняемых работникам латифундий. «Бараки» — длинные строения, разделенные на огромное количество маленьких комнатушек, каждую из которых занимала целая семья, почти исчезли; несколько бараков на окраинах Джорджтауна показывают как достопримечательности. Но когда едешь по разрушающейся железной дороге от Парики[12]до Джорджтауна по реке Эссекибо-Ривер, взгляд привлекают не только водяные лилии в заросших канавах. По одну сторону путей стоят дома работников, маленькие, одинаковые, сбившиеся в кучу; а по другую — апартаменты старшего персонала: власть и порабощенность лицом к лицу, ежеминутная провокация, можно было бы подумать, для людей, обладающих хоть какой-то силой духа.

Легко винить плантаторов, винить Букеров. Сахарный тростник — скверное растение, и у него скверная история. Тупо тиранящие работников надсмотрщики, которых упоминает Майкл Свон, имеют свою постыдную родословную. Но в Британской Гвиане истинная вина лежит на земле: земле требовались латифундии, латифундии создавали Букеров. И хотя Букерам надо отдать должное за радикальные реформы последних лет, они должны нести ответственность за то, чем они были и чем, даже при всем желании, не могли не быть. Дело не в том, что они были грубы и неспособны к полету, но в том, что они создали колониальное общество внутри колониального общества, эту двойную тюрьму для гвианцев.

Рабство, земля, латифундии, Букеры, договорные отношения, колониальная система, малярия, — все это помогало создать общество одновременно и революционное, и чрезвычайно реакционное, и сделать гвианца таким, каков он есть: вялым, замкнутым, независимым, хотя и обманчиво послушным, исполненным гордости за тот уголок Гвианы, откуда он родом, и болезненно чувствительным к критике, которую не он высказывает. Когда лицо гвианца становится пустым, а устремленный на тебя взгляд безразличным, понятно, что его восприимчивость угасла и ты услышишь только то, что, по его мнению, хочешь услышать. Трудно с точностью знать, о чем думают гвианцы, но если решить это для себя заранее, то так и окажется. «Все в Б.Г. лгут», — как-то сказал мне гвианец. Нет, это не ложь; это лишь выражение недоверия, один из условных рефлексов у гвианца; и можно только посочувствовать чиновникам из Министерства по делам колоний, посетившим Британскую Гвиану в 1957 году и решившим, что джаганизм как политическая сила себя исчерпал.

Ничего удивительного, что в гвианском народе пробудилась политическая активность. Латифундии и отсутствие коммуникаций воспитали в нем чувство локтя, которого не хватает таким местам, как Тринидад. Политическая грамотность — уже другой вопрос. То, что политика — это товар, который должен продаваться, было открыто в Америке и Англии. В Британской Гвиане ничего продавать не надо. Политические суждения здесь бесхитростны, как у девушки, которая поддерживает Д’Агиара, потому что он варит пиво «Бэнкс».

Как-то на выходные миссис Джаган отправилась в Вейкенаам, на один из плоских, сырых островов Эссекибо, где выращивают рис, чтобы участвовать в открытии нового водного резервуара. Я присоединился к ней. Впервые за всю историю Вейкенаама у него появилось собственное водоснабжение, и по этому случаю все принарядились. Прибыл фотограф из Правительственной службы информации. Произносились речи, звучали аплодисменты, но прежде чем миссис Джаган привела насос в движение (пункт восьмой в отпечатанной на машинке программке, которую не слишком строго соблюдали), встал человек в костюме и шляпе и принялся ругать новые тарифы, да так громко, что церемония была почти испорчена. Он продолжал ныть и во время банкета — внизу безалкогольные напитки, наверху виски — и в какой-то момент, кажется, угрожал лишить правительство своей поддержки.

Вот уровень политического развития в Британской Гвиане. Куда бы ни прилетали министры, их ждут самые банальные жалобы; в любой деревне, стоит доктору Джагану остановиться, его мгновенно окружают люди с какими-то просьбами. То, что правительство выборное, не имеет никакого значения; люди требуют, чтобы оно оставалось таким же патерналистским, как и раньше, пусть и несколько более дружелюбным; и народное правительство должно за все отвечать. «Народ» почувствовал свою власть, и чувство это все еще настолько внове, что всякий избиратель считает себя отдельной группой влияния. Тем самым народ — не политическая абстракция, а те самые люди, которые упорно прибегают к попрошайничеству, взяткам и запугиванию, потому что именно так им раньше удавалось чего-то добиться, — тем самым народ представляет угрозу для ответственного правительства и, в конце концов, для своих собственных лидеров. Это часть колониального наследства.

* * *

Из «Ивнинг Пост». Джорджтаун, 17 янв. 1961:

За чашкой чая

Самый большой сюрприз в ее жизни ждал Фэй Крам-Ивинг во время вечеринки в честь ее 18-летия, проводившейся в субботу вечером на Мейн-стрит, в доме ее родственниц мисс Айви и мисс Констанс Крам-Ивинг.

Около десяти часов у входа в дом остановилась запряженная повозка, и несколько юношей из Хэмпширского Королевского полка в Аткинсоне вошли в зал, везя за собой огромную коробку. Это был их подарок на день рождения Фэй — от Алана Бишопа, Эвана Озона, Давида Пери и доктора Питера Керкона.

Юноши настаивали, чтобы девушка открыла коробку немедленно, и когда она подняла крышку, то кто, вы думаете, показался оттуда? Живой человек, а именно Эван Озон, и держал он в руках три подарочные коробки! Ну и крик издали все присутствующие! Первая коробка с подарком была надписана — «от трех школьных друзей». Открыв коробку, Фэй увидела уменьшенную копию Элмс-Хауса со слугами. Во второй коробке была банка с «Харпиком» и щетка, а в третьей — удивительнейший бинокль из двух ликерных бутылок, соединенных фарфоровой конструкцией.

Никогда сюрприз не был так хорошо продуман и подготовлен, и даже теперь мы продолжаем задаваться вопросом, а что стало с той запряженной повозкой у крыльца дома Крам-Ивингов на Мейн-стрит.

Сама Фэй выглядела очаровательно и, как обычно, сияла. На ней было…

Весьма любопытно чувство расстояния у гвианцев. Они скажут вам с гордостью, что Эссекибо, их самая большая река, в устье своем имеет двадцать миль шириной и заключает в себе острова размером с Барбадос. При этом о поселении Бартика, которое находится лишь в сорока легко преодолеваемых милях вверх по Эссекибо, они говорят как о буше, о «внутренней территории», хотя именно в этом буше, вдоль реки цвета жженого сахара, и создавались первые плантации: «мечта исчезнувших голландских плантаций, — словами гвианского поэта А. И. Сеймура, — по этим гвианским рекам — и к морю». От этих плантаций осталось совсем немного: кучи кирпичей то там, то здесь — тех самых плоских красных кирпичей, которыми мы все столько раз восторгались на голландских полотнах, кирпичей, которые прибывали на голландских кораблях в качестве балласта и которые, ассоциируясь с тщательно выписанными, залитыми солнцем стенами церквей и с чистотой или хаосом интерьеров, вселяют такую тревогу, когда находишь их в буше, где они — лишь напоминание об ужасах рабовладельческих плантаций.