Никогда_не... - Таня Танич

И как только я привычно соглашаюсь с этой мыслью, докуривая и погасив сигарету о края пепельницы, думая, что сама вызову им такси и буду вести себя максимально естественно, чтобы им не стало неудобно уже сейчас, чтобы они не начали опускать глаза и произносить глупые фразы невпопад, как вдруг чувствую на своих плечах горячие Эмелькины руки, слышу ее голос, по-прежнему взволнованный, но тёплый, настоящий, без следов вранья:

— Теть Поль… Вы такая… Такая смелая, теть Поль! Я бы сама никогда-никогда этого не смогла сказать! Это же так страшно… А с вами — и не страшно совсем. Спасибо вам. Спасибо большое! — говорит она, крепче прижимаясь ко мне со спины, ее цепкие ладони почти душат меня за горло.

В порыве благодарности Эмель налетела на меня, словно маленький ураган и не отпускает — но я не делаю никаких движений против, не пытаюсь сбросить ее руки со своей шеи. Наоборот, накрыв ее ладони своими и чувствую, что реву, отпустив тормоза, и разрешив себе снова быть человеком.

Иногда я вру сама себе. Даже не иногда, а часто. Мне больно не встречать отклик на свои действия, больно видеть, как люди закрываются, перед этим так красиво раскрывшись, больно чувствовать отдаление и стыд, охватывающее их после того, как позволили себе чувствовать чуть больше положенного. Чуть более ярко, более яростно, более открыто. Они как будто снова уходят в свои панцири, а я остаюсь одна на берегу — как дурацкий ловец черепах, которые никогда больше не обнажат то, что теперь уже намертво захлопнулось.

И как же приятно, когда все происходит наоборот. Так, как сейчас.

Когда не надо притворяться и играть, когда ложный стыд не приходит на смену искренности — такое общение и есть самое настоящее, самое живое. Когда отсутствие тайн и секретов сближает, а не вбивает кол между вами. И так хорошо, что случай с Эмель стал исключением, но лишь сильнее подтверждающим правило.

На следующее утро я опять просыпаюсь с головной болью — слабой, не такой, как после первой ночёвки Наташки у меня. Вчера все обошлось чинно и прилично, без алкоголя, зато с задушевными разговорами и посиделками допоздна.

Сначала мы, как и водится, поплакали. Слезы — это как генеральная уборка изнутри, зря их высмеивают во всех шутках про женские посиделки. Поплакать вместе с подружкой — это был наш с Наташкой способ сбросить груз проблем еще в то время, когда наличие собственного терапевта не считалось обязательным признаком современного человека. Думаю, здесь оно таким до сих пор не считается.

Мы задушевно пили чай, добивали кексики и овсяное печенье, делились историями из школы, вспоминая, кто, когда и как опростоволосился, а Эмелька продолжала хохотать над нашими с Наташкой злоключениями. Я старалась и хохмила вовсю. Главное, чтобы после такой встряски у неё не пошёл откат в старое, не накрыли сомнения — а может, все это зря, ведь начинать новую жизнь всегда тяжело. Даже если уверена, что она будет лучше прежней.

И как только, ближе к половине второго ночи я подумала о том, не пойти бы спать — о планах на утро меня не заставили забыть даже события сегодняшнего бурного вечера, — как Эмель захотела посмотреть, какие фото у нас получились.

Я была категорически против. Повторное переживание съемки спустя всего пару часов было не лучшим способом закрепить результат — самый первый, поэтому самый хрупкий. Но к Эмельке присоединилась и Наталья — и против них двоих устоять я не смогла. Отогнав их хотя бы на самом первом этапе, я просматриваю выгруженные фото на макбуке, проходясь критическим взглядом по тому, что вышло — и сразу же удаляю с десяток. Эти промежуточные кадры Эмель ни к чему. Если уж показывать ей свежие работы, пусть она увидит разницу между тем, что было и что стало.

Хотя и это меня не на шутку нервирует. Я никогда не даю исходники кому бы то ни было. Ни модели, ни заказчику — никому. И уж тем более не продаю, чтобы их можно было использовать и обрабатывать самостоятельно, пусть такие просьбы поступают нередко. Но я не делала этого даже когда была начинающим фотографом и меня нанимали не для того, чтобы узнать мое видение, а чтобы получить своё. Вот такая механическая, отупляющая услуга — ты всего лишь руки заказчика, который не умеет пользоваться камерой, но диктует тебе, какой он хочет результат. А ты покорно подчиняешься.

Не сказать, чтобы эта позиция слишком облегчила мне жизнь в самом начале, когда сразу после универа я разругалась в пух и прах с несколькими заказчиками, открыто указывающих мне на роль обслуживающего персонала фразой: «Мы вам платим, и вы будете делать то, что надо!»

На какое-то время я осталась совсем без работы, и, даже тогда я не могла понять, как можно фотографировать строго на заказ. В этом не было борьбы за высокие идеалы — я просто знала, что не смогу и обязательно выверну всё по-своему. И, чем больше придётся сдерживаться поначалу, тем сильнее рванет потом, и я окончательно испорчу себе репутацию. На тот момент в узких кругах обо мне уже говорили как об эксцентричной провинциалке, которая совсем не понимает правил и рубит с плеча, теряя хорошие предложения. Мне было все равно, что среди столичных фотографов я выступаю в роли потешной зверюшки. А вот прослыть психованной истеричкой совсем не хотелось.

Чтобы не голодать, пришлось подрабатывать в самых разных местах, с такими экзотическими личностями, что не снять их на пленку казалось настоящим преступлением. Один только цех по пошиву поддельной спортивной одежды чего стоил. Шить я не умела, но убедительно врала, что могу, поэтому мне доверили делать простейшие строчки на пугающего вида электрической швейной машине, которая вполне могла отхватить и пол-руки, если зазеваешься. Я всегда была уверена, что руки мне ещё понадобятся как фотографу, поэтому тщательно их берегла.

Швы у меня выходили кривые и косые, начальник цеха жутко ругался на непонятном языке, но производство было настолько кустарным, а условия труда — такими стрёмными, что на мое место все никак не находились желающие, и в продажу на рынок шли даже мои «изделия». Работать по двенадцать часов без перерыва с походами в туалет по расписанию не хотели даже столичные бедняки, жившие на вокзалах — там им подавали просто за то, что они безбедно лежат. Так что компания у нас в подпольном цехе собралась самая тёпленькая.

Работая в ночь, я ухитрялась брать с собой старенькую, верную с детства «Смену» (свою первую дорогую камеру я сдала в платный сейф, пока жизнь не наладится, не подумав даже о том, чтобы продать ее. А ведь это дало бы мне возможность прожить пару месяцев безбедно и поискать нормальную работу, а не ту, на которой держались только самые рисковые нелегалы)

По ночам условия были не такими драконскими, и мы даже могли устраивать небольшие перерывы. А заодно — и мини-фотосессии, которые проходили в угарнейшей атмосфере. Моих любимых маргиналов никто до этого особо не фотографировал, разве что представители криминальных хроник — и они чудили от души, изображая то ли героев сказок, которых я никогда не слышала, то ли общих знакомых, то ли тех, кем хотели стать, но так и не стали.

Эти фото мне вскоре удалось продать в один из лучших альтернативных журналов. Когда-то именно он был первым на всю страну, он же остался последним среди засилия глянца. Спустя пять лет загнулся и он. Но то время, когда мы работали вместе, было чудесным.