Пыльная зима - Алексей Слаповский

Он стал отказываться от выступлений. Лена возмутилась, говорила, что его долг – существовать в режиме самосожжения, и чем быстрее он сгорит, тем ярче будет свет. Неделин уступал ей, но однажды, после очередной ссоры, даже ударил ее, закричав, что исчезнет неведомо куда. (Он мог бы, конечно, бежать из своей шкуры в любую другую, много нашлось бы охотников поменяться, но он считал себя обязанным вернуть эту шкуру владельцу и намеревался для этого попасть в Полынск, чтобы там отыскать следы Субтеева.)

Лена заплакала, как обиженная сестра, Неделин приласкал ее.

– Нет, действительно, тебе надо отдохнуть, – сказала она. – Набраться сил перед новым всплеском. Поживем где-нибудь в избушке, в глуши, а?

Глушь и избушка нашлись в Подмосковье, на даче подруги Лены, дочери министра или замминистра, одинокой, но доброй молодой женщины Лины. Неделин со страхом ждал от Лины мудрых бесед, но она, при том что была кандидат искусствоведения, не курила, не пила водки, не ругалась матом, могла целыми днями не упомянуть ни разу ни Малевича, ни Джойса и даже не имела пятнистого дога – и вообще собаки не имела. Зато любила выращивать землянику, огурцы и вкусно готовила.

Неделин отмяк душой, ходил купаться и загорать к мелководному пруду, гулял по березовому лесу. Раздражали только понукания Лены. «Видишь, – говорила она на вечерней заре. – Кровавый закат. Но он умиротворяет. Правда? Кровь – умиротворяет! Тебе нужно об этом написать. Только ты сумеешь». – «Ладно», – хмуро обещал Неделин, испытывая отвращение ко всем стихам мира и к гитаре, которая лезла на глаза, желтая крутобедрая стерва, как бесстыдная бабища, воспылавшая чистой романтической любовью к юному голубоглазому пушистощекому похабнику. С Леной вообще творилось что-то странное. Она часто оставляла Неделина и Лину наедине – и вдруг неожиданно входила: лицо в пятнах, глаза – мрачные. Как-то сказала, что ей нужно срочно в город, навестить брата и мать, уедет вечером на электричке, вернется завтра к обеду. Вернулась же на самом деле ночью. Ворвалась в комнату Неделина:

– Уже ушла?

– Кто? – не понимал Неделин, продирая глаза.

– Эта тихая тварь? О, я знаю этих тварей! Уже успели?

– Что успели?

– Все, что нужно! Я знала! Я чувствовала! Я среди ночи проснулась, сердце бьется, ясно вижу – ты и она! Как будто вы в двух шагах! Нестерпимо! Так что можешь не запираться. Тихая стервочка, красоточка! Я ей харю серной кислотой сожгу!

– Опомнись!

– Молчи! Я бы простила, но зачем тайком? Ты пойми, тебя это недостойно! Ты должен делать все открыто!

Неделин был так изумлен, что даже не смеялся.

– Объясни, – сказал он. – В чем ты меня обвиняешь?

– Не ясно разве? В том, что ты – с ней.

– Что? И – как?

– Это уж я не знаю!

– Ты соображаешь, что говоришь?

– Не прикидывайся! Учти: ей рожу сожгу кислотой, сама отравлюсь. А ты – живи. Тебе, скотина, надо жить.

– Дура, – сказал Неделин. – Я же ничего не могу. О чем ты?

Лена помолчала.

– Прости, я, действительно… Дура… Я забыла…

И проплакала до обеда, не вставая с постели.

Причины такого ее поведения стали отчасти понятны Неделину, когда он наткнулся в ее вещах (искал таблетки от головной боли) на толстую тетрадь. Обложка сама открылась, и то, что было написано на первой странице, не могло не заинтересовать его. Крупными буквами, черными чернилами: РОК НЕДЕЛИНА. Все остальное тоже было написано черными чернилами, а некоторые слова – красными. Это выглядело жутковато. Пользуясь тем, что Лена и Лина ушли купаться, а потом собирать грибы после вчерашнего дождя, Неделин сел у окна – чтобы видеть их возвращение – и стал читать.

ЕГО РОК, начинала Лена красными чернилами, четким почерком и продолжая черными, а потом опять красными, двузначен, это и МУЗЫКА, и СУДЬБА.

* * *

Я не буду обозначать даты. Может, потому, что годы, проведенные с НИМ, слились в один год, в один месяц, в один день.

* * *

ОН спит всегда только на спине. Это гордая и открытая поза. Я всегда стараюсь дождаться, когда ОН заснет, и подолгу при свете ночника (ОН спит только со светом) рассматриваю ЕГО лицо. ОНО некрасиво, но могуче. ОНО спокойнее, чем днем, но ОНО живет. Вот поднимаются удивленно брови. А вот нахмурились. Это самое характерное для НЕГО выражение. Многие считают, что ОН просто уродлив, они не понимают, что это КРАСОТА ДИСГАРМОНИИ. Это печать избранности, хотя мы и отвыкли от этого слова. Давно сказано: МНОГО ЗВАНЫХ, НО МАЛО ИЗБРАННЫХ. ОН И ЗВАН И ИЗБРАН. А я при нем не Мария Магдалина, не спутница и даже не та, кто омыла ЕГО ноги мирром, я только лишь тень. В НЕМ я уничтожаю себя, ибо когда солнце ЕГО было низко, я – тень – была большой, иногда больше ЕГО самого, но я сама сделала так, чтобы солнце ЕГО стало высоко, при этом я – тень – все уменьшалась. Когда же солнце ЕГО будет в зените, я – тень – исчезну совсем. Господи, дай мне силы!

* * *

Концерт в Якутске. Усталый, вымотанный до предела. Лежит в номере и плачет от страшного перенапряжения. (Неделин, читая это, весьма удивился. Впрочем, дальше удивление его стало еще больше.) Вдруг стучат в дверь. Молодые бородачи. Извинения. Это геологи, приехавшие тайком от начальства на вездеходе за 400 километров по тундре, чтобы попасть на концерт Неделина. Но из-за пурги не успели. Теперь до рассвета им нужно вернуться назад. Умоляют: хотя бы одну песню. Я выталкиваю их. «ПУСТЬ ВОЙДУТ!» – сердито говорит ОН. И поет час, другой, третий – для пятерых человек, я не в силах вмешаться, очарованная, как всегда, звучанием ЕГО голоса. Геологи сами просят ЕГО закончить и ТИХО уходят. ОН идет в ванну. Запирается. Я стучу, требую открыть. ОН открывает, пряча руки. Я хватаю руки: так и есть, кожа на пальцах содрана до мяса струнами. Я причитаю, отмачиваю ПАЛЬЦЫ в марганцовке, смазываю кремом, бинтую. Ругаю ЕГО. Говорю: «Теперь спать!» ОН смеется, притягивает меня к СЕБЕ… Я поражаюсь ЕГО выносливости, в том числе любовной.

Встаю через три часа – ЕГО уже нет в номере. Бегу к музыкантам – ОН уже среди них, с воспаленными ГЛАЗАМИ, разучивает новую композицию, которую сочинил (или сотворил? совершил? выплеснул? – все слова будут ложью), когда я уже заснула.

* * *

Меня мучают ЕГО постоянные измены, но я не подаю виду. Я помню слова ЕГО песни: «ПЕРЕПЛЫВАЯ ИЗ ОДНОГО МОРЯ В ДРУГОЕ, НЕ ИЗМЕНЯЕШЬ МОРЮ». (Неделин ничего подобного не сочинял.)

* * *

ТРИ ГОДА С НИМ. (Разве? – удивился Неделин.) Взлеты творчества, когда он по пять-шесть суток подряд без сна сочиняет и репетирует, сменяются приступами жестокой ипохондрии. Тогда ОН везет меня на своей «Тойоте» (никакой «Тойоты» у Неделина не было, да и другой машины тоже – не любил) по улицам, не обращая внимания на светофоры и свистки милиционеров, привозит в какой-нибудь старый московский двор, собирает друзей детства (а как же южный город, где прошло детство Субтеева-Неделина?): слесаря-сантехника, дворника, кочегара котельной, пьет с ними самогон, закусывая репчатым луком. Он не поет, поют слесарь и кочегар, поют что-то дворовое, пошлое, а ОН твердит: «ВОТ ПОДЛИННОЕ ИСКУССТВО!» Я спорю, а потом соглашаюсь: искренняя, прочувствованная пошлость лучше холодного, выдуманного рафине. Больше всего в искусстве он любит ЕСТЕСТВЕННОСТЬ.