Пока ты пытался стать богом... Мучительный путь нарцисса - Ирина Млодик

Лиза чуть повеселела, но все равно бывала часто задумчива и погружена в себя. Ее больше не торопили с замужеством, но Франко все еще на что-то надеялся, по-прежнему напоминая о себе своей несостоявшейся невесте. Джованни периодически позванивал. Почти отчаявшись дождаться свою драгоценную Валентину, он все равно упоенно докладывал о том, как проходит весна в Ломбардии, надеясь заманить хотя бы в гости. Катя готовилась поступать на филологический факультет, Валюшка брала частные уроки по рисунку. Их роман со Славой продвигался со скоростью сомневающейся черепахи: шаг вперед, два шага назад.

Для Ромки никак не наступающая весна была поводом для очередной депрессии. Рассуждая о последних литературных новинках, он часто язвил, что было явным признаком его тщательно скрываемого недовольства собой:

– Этого читала? Ну и что скажешь? По-моему, полный апофеоз его несостоятельности, – продолжал он, как всегда, не дождавшись моего ответа. – Да, исписался брат, надо было ему остановиться еще на позапрошлом романе. А как тебе тот? Тоже не лучше, ему не стоило вообще больше писать. Первый его роман был еще туда-сюда, «молодое дарование», «самородок», а как из «молодых» вышел, так все, исписался. Да, читать-то и нечего, исписалась Россия! Умному человеку теперь нечему интеллектуально и душевно порадоваться.

– Может, умному и интеллектуальному пора самому что-то написать? Взорвать, так сказать, общественность, потрясти русский народ своим талантом?

– Все ерничаешь? Когда мне писать-то, я ж все время торчу в этом гадюшнике. В себя не успеваю прийти, как снова труды, заботы.

– Возьми себе творческий отпуск на месяц, на два, неужто с матерью нельзя договориться, или ты такой незаменимый?

– Что я ей скажу? Отпусти меня на волю, хочу роман написать? И что она мне ответит, можешь представить?

– Да может, и ничего не ответит, только посмотрит так, что поджилки затрясутся.

– Вот и я про то… Все как-то тоскливо, понимаешь? Тут N фильм снял, ходили на премьерный показ. Весь бомонд сбежался на просмотр. А фильм так себе. Очень средненько, идея банальна, режиссура хромает, пара кадров всего фильма еще чего-то стояли да музыка ничего. А так весьма посредственно, откровенно говоря.

– А мне понравилось, я всплакнула даже под конец.

– Да ну, ерунда, так, для плебса.

– Ой, боже мой! Да если ты сейчас пойдешь на Антониони, то первый там захрапишь, белая кость ты наша.

– Это правда, могу и захрапеть… Я тут понял как-то внезапно, что старею. Представляешь? Старею! Все болит, зубами надо заниматься. Сейчас с такими зубами, как у меня, просто неприлично рот открывать. Мать уже записала к своему стоматологу. А я их жуть как боюсь… И вообще, мне уже сорок два! Ты понимаешь, что это значит?

– Догадываюсь, мне ведь примерно столько же…

– Нет, ты не догадываешься! Старость не за горами. А я все какой-то ерундой занимаюсь.

– Ну да, я помню, заявить о вечном – тебя бы еще устроило.

– Это правда, устроило бы. Да только как тут заявишь-то? В этой стране, где все силы уходят на выживание, где постоянно приходится мириться с унылым бытом, сталкиваться с быдлом и наблюдать вокруг себя глупость и серость…

– Ой, хватит мне про Россию! Достоевский тоже писал не на Багамах и бедствовал, между прочим, почище, чем ты. И окружал его чахоточный Петербург с погодой по полгода такой, как сегодня. Так что дело вовсе не в условиях, а в том, решаешься ли ты на что-нибудь или нет. Скажи лучше, что просто боишься браться за что-то стоящее, – страшно, что не получится, или ты понимаешь, что тогда у тебя совсем не останется отговорок.

– Да нет, не в этом дело… Как там Мышь наша, как Валюшка? Давно их не видел.

– Процветают.

– В смысле?

– В прямом. Катерина готовится на филологический, много общается, довольна жизнью. А Валюшка продает свои работы, они со Славой в мае собираются в Чехию, на богемское стекло посмотреть, поездить там по фабрикам.

– Какие работы? И кто такой Слава?

– Здрасьте, ты совсем, что ли, не в курсе? Я думала, тебе Елизавета рассказывает. Работы по стеклу или со стеклом, даже не знаю, как правильно назвать. А Слава – ее компаньон, в прошлом известный художник, между прочим.

– Ну да, вспомнил. По стеклу. А кстати, в «прошлом» не считается. «Известный в прошлом» звучит еще более лузерски, чем «неизвестный» художник.

– Ой, ладно, видимо, поэтому ты предпочитаешь оставаться вечно «неизвестным художником». Ладно, поздно уже, спать пойду, пока.

«…Время уходит. Растворяется, утекает, тикает. Подгоняет меня: торопись, двигайся, осталось совсем немного. Немного чего? Времени, возможностей, сил? Что я должен сделать, что успеть? Как доказать миру, что я не зря дышал этим воздухом, ел хлеб, который кто-то для меня вырастил, пил воду, которую кто-то для меня очистил. Как доказать, что я был здесь, на этой Земле, неслучайно? Тяжелой цементной плитой расплющивает меня мысль, что я должен оставить после себя что-то великое, нечто безоговорочно значительное. Будто мелочь, оставленная после себя, может унизить, скомпрометировать, оскорбить. Поэтому мне кажется такой притягательной предательская мысль: безопаснее не оставлять после себя ничего, будто не жил. Ведь так можно будет избежать страшного вердикта Великого Оценщика: зря прожил или не зря. Нет результата, нет и оценки. Да, есть в этом даже какой-то декаданский шарм: пройти по жизни, не оставив следа…»

Лето принесло много хороших новостей: Катя легко поступила на свой филологический. Ромка, правда, морщил нос: «факультет романтически настроенных дур». Валюшка получила какой-то интересный и дорогой заказ: Джованни постарался, отрекомендовав ее как «божественную и популярную», что было, в общем, не очень большим преувеличением. Лиза наконец закончила свой «итальянский» проект, вернулась в Москву, наскоком сдала сессию. Лишь один предмет пришлось перенести на осень: преподавательница упиралась и не хотела принимать экзамен из-за низкой посещаемости студентки. Елизаветины знания, которые были к тому времени значительно глубже, чем у преподающей с советских времен тетеньки, не принимались в расчет.

Для Романа снова наступила пора волнений. Вовка рвался к отцу на лето, Маша склонялась к тому, чтобы его отпустить, – Ромка вновь не находил себе места. Дело осложнилось еще тем, что бывший муж из Германии перебрался в Америку и расширил там свой бизнес. Чем лучше у него шли дела, тем хуже становилось нашему Ромео. Америка казалась Маше привлекательной во всех отношениях, и она вновь вызвалась сопровождать ребенка и провести с ним хотя бы часть каникул.