Горизонт в огне - Пьер Леметр

«Леонс не с тобой?» – написал он. Этот вопрос по крайней мере остановил рыдания Мадлен, она тяжело поднялась:

– Все прошло, дорогой мой, ничего. Но ехать невозможно, ангел мой…

Вопль Поля разнесся по всему дому.

Мадлен испугало выражение лица сына, она не узнавала его, крик его раздирал горло, грудь, душу, он был таким сильным и отчаянным, что она подумала – Поль сейчас опять бросится в окно. Она прижала его к себе – все будет хорошо, дорогой, мы найдем выход, он рыдал, обещаю, мама что-нибудь придумает…

– У меня неотложные… дела. Но с тобой поедет Леонс!

Она обрадовалась этой мысли. Отстранилась от Поля и посмотрела ему в глаза:

– Что скажешь? Вы поедете вместе с Леонс, хорошо?

Хорошо, кивнул Поль, он был очень бледен, да, хорошо, с Леонс.

Вошла горничная и сказала, что пришел господин Жубер.

Мадлен была в утреннем дезабилье, мятом, с пятнами чая и варенья, непричесанная, со следами слез и волнения на лице… По взгляду Гюстава она поняла, что зрелище представляет собой плачевное. Он ничего не сказал, но она уже выходила из комнаты – я на минутку. Когда она вернулась, причесавшись и надев приличный пеньюар, Гюстав даже не шевельнулся. Его редко можно было видеть без бумаг, это почти вызывало беспокойство.

– Когда я прочитал новости, – сказал он хмуро, – я подумал, что лучше прийти… – Он указал на валявшиеся на полу газеты. – Я проверил… Эти… румыны скрыли от нас свои реальные счета.

Голос его звучал более резко, чем обычно, более пронзительно, как будто ему с трудом удавалось сохранять спокойствие. Мадлен повалилась в кресло. Забыв всякий стыд, она опять зарыдала.

– Я вас предупреждал, – говорил Гюстав. – Вы не хотели меня слушать! – В этих словах было нечто такое жестокое и ядовитое, что он продолжил: – Успокойтесь, румынские власти не допустят, чтобы все пошло ко дну!

– Но… если они не пожелают им помочь?

– Невозможно. Переговоры, вероятно, начались на самом высоком уровне, это не только финансовое дело, но и политическое. Может быть, вашему дяде известно больше…

Но до Шарля дозвониться не удавалось, Мадлен оставила с дюжину сообщений в Ассамблее, секретарю, Ортанс, но никто не мог сказать, где он. Видимо, на собрании, конечно, румынскому правительству уже выслали строгое предупреждение, Гюстав же сказал, что дело становится политическим, Шарль, вероятно, очень занят.

Уже одиннадцать.

Она пообещала Полю, что с ним поедет Леонс, нужно найти ее, все организовать. Она спешно оделась, водитель отвез ее на улицу Прованса, к дому номер четыре. Но никакой Пикар тут уже давно нет, заверила консьержка, невысокая, кругленькая и жизнерадостная женщина, с непропорционально большим платком на голове, похожим на индийский тюрбан.

– Как это – уже давно?

– Ну, с год, думаю. Подождите, – она приложила палец к губам и прищурилась, – подсчитать просто… Бертран, эта падаль, гореть ему в аду, сдох в мае прошлого года, дата для меня праздничная, новости хорошие не каждый год узнаёшь, так что…

– В мае, говорите…

– Да. А мадемуазель Пикар-то и укатила – через неделю или две. Так что тринадцать месяцев как, а я сказала – год, и не очень-то ошиблась, верно?

Она протянула руку, Мадлен вложила в нее двадцать франков.

В машине она подсчитала на пальцах. Май прошлого года – как раз тогда, когда Гюстав обнаружил ее «нехорошее поведение». Наверное, зарплаты не хватало, чтобы оставаться жить на улице Прованса, и Леонс пришлось подыскать себе что-нибудь подешевле.

Она переехала и постыдилась об этом рассказать.

Мадлен опять упрекала себя в собственном эгоизме, она ничего не заметила, ничто ее не встревожило. В какую дыру отправилась жить Леонс? Мадлен не допустит, чтобы так продолжалось. Она потребует правды… нет, не правды, это будет унизительно, нет, она скажет Леонс… что та может жить в доме Перикуров. Именно так. И это не повлияет на ее жалованье. Андре уехал, поэтому ничего не помешает Леонс занять его бывшую комнатку, надо ее освежить, чуть украсить, конечно, но это быстро…

Она наконец поняла, что действует так, как будто жизнь продолжается, как будто ничего особенного не происходит, что вся эта история с биржевыми вложениями – просто дурной сон, что возвращение к обыденности изгонит это воспоминание…

Музыка не звучала, Поль ждал ее. Атмосфера была напряженной. Влади, удивительно молчаливая, сидела на стуле около стены, скрестив ноги и положив руки на колени, как будто ждала в приемной у врача. Поль смотрел на мать.

– Леонс будет сложно поехать с тобой, ангел мой…

Поль медленно разжал губы. В этот момент лицо у него было как у покойника – таким Мадлен помнила его в больнице Питье. Она, не раздумывая, продолжала говорить:

– С тобой поедет Влади. Правда, Влади?

– Tak, oczywiście! Zgadzam się![16]

– Пойду займусь документами…

Целый день она потратила на то, чтобы сходить в итальянское посольство, изменить фамилии на билетах, отправить два чемодана для Влади, составить разрешение на сопровождение несовершеннолетнего сына Мадлен в Милан. И в 17 часов 30 минут все собрались на вокзале, Поль надел дорожный костюм, который порекомендовала купить Леонс, Влади нарядилась, можно было поклясться, что она сшила себе платье из занавески, Мадлен была напряжена, но перестала говорить Полю, что ему нужно делать, потому что он слышал это уже добрую дюжину раз, и Влади, потому что та все равно ничего не понимала и небрежно положила толстую пачку итальянских лир в видавший виды кошелек, что Мадлен совершенно не успокоило.

Носильщики исправно ожидали их у Лионского вокзала, и Влади подкатила Поля к поезду. Обойдя чемоданы, дорожные сумки, озабоченных путешественников, возбужденные семьи, растроганные парочки, они оставили инвалидную коляску в тамбуре и отнесли Поля на его место около окна в вагоне первого класса, обитого красным бархатом и светлым деревом. В сетки над пассажирскими местами сложили личные вещи путешественников. Мадлен не сдержалась и представила Поля с его сопровождающей проводнику, мужчине лет тридцати, коренастому и коротконогому, взгляд его из-под густых бровей, которые поднимались к небу, как две антенны, казался диким.

У Мадлен сжималось сердце оттого, что ее дорогой мальчик уезжает, а он сиял и не подозревал, что происходит в жизни его матери. Не подозревал? Может быть, не совсем так, потому что, когда настало время покинуть вагон (контролер торопил, мы скоро отправляемся, нужно выходить), Поль прошептал ей на ухо:

– В…все… б…будет хор…хорошо, м…мам. П…пот… тому что я л…люблю т…тебя.

Мадлен все еще стояла на перроне, хотя поезд уже давно скрылся из виду.

Поль впервые уезжал от нее, она испытывала тихую грусть, от которой ей стало, как ни странно, легче. Пусть с ней случится что угодно, она все вынесет, пока Полю ничего не грозит.