Женский ум в проекте жизни - Антонио Менегетти

Мои выводы основаны на сокровенном опыте, открывающемся в знании Христа. Зачем превращать его в Бога и не показать его как опыт, доступный каждому? А ведь именно так истинный Христос мог бы поведать людям об экстраординарной силе человеческой природы. Даже когда он говорил об очень высоких вещах или изрек: «Я есть путь, истина, жизнь», – он подразумевал: «В своем опыте я вижу, что Бытие есть».

Слова, изреченные Христом при разных событиях, могут быть восприняты с различных точек зрения, ибо нет такого исторического факта, смысл которого предполагал бы наличие единого прочтения. Все высказывания Христа, которые мы находим в Евангелии, были утверждены римскими авторитетами. Непреложная данность: когда авторитет ратифицирует документ, он узаконивает себя, а не истинность содержимого текста. На момент составления Евангелия существовало около сотни текстов, но из них были отобраны только те, которые основывались на принципе идеологического единства, которое соотносилось бы с единством власти, в том числе и потому, что массе нужен установленный порядок.

В Евангелии я сразу же распознаю, где слова Христа, а где добавления. Там, где говорит он, ощущается универсальный резонанс вещей, где не он – чувствуется формальный недостаток, привнесенный логикой некоего сообщества, какого-то человека, имевшего иное мнение.

Слова Христа не двусмысленны, если мы взглянем на него в ином ракурсе, в целостности его человеческой природы и в его научной бесхитростности. Должен сказать, что самый научный человек, которого я когда-либо встречал в моей культуре, – это он. Он открыто и просто говорит о другом царстве, которое сегодня мы могли бы назвать инопланетным или всенаучной организацией, распределяющей экономическую власть в планетарном универсуме. С научной точки зрения, было бы наивно считать, что существование есть только на нашей планете.

Христос говорит также и о дьяволе, который борется и желает гибели человечества. То, что сегодня я называю монитором отклонения, является прямым соответствием дьяволу, о котором говорит Христос. Дьявол – это нечто, что стоит поперек, что выполняет функцию отклонения. Я пришел к открытию существования этого явления благодаря клинической практике[75], по мере того как мне удавалось излечить субъекта. Позже я обнаружил, что об этом уже говорил Христос. Он обладал способностью видеть изнутри души людей, жизнь и описывал увиденное, используя язык того времени. Впоследствии монитор отклонения возвел сказанное им до крайности: он лишил его слова непосредственной констатации и заменил программой с тройственным эффектом: вина, страх, агрессия.

В маленьких ежедневных ситуациях из раза в раз дается оптимальный порядок: это и есть единственный путь, на котором случается откровение, раскрывается самостность трансцендентности, это и есть единственная логика дара там, где мы были помещены с самого начала. Тот, кто разместил нас здесь, обязан обеспечить проект, совершенствование, успешную реализацию, однако мы должны добровольно выбирать равное ему, аналогично тому факту, что насколько, к примеру, зерно пшеницы адаптируется к виртуальности и к окружающей среде, настолько оно реализует собственную виртуальность.

Высшее прочтение опыта Христа позволяет увидеть человечество, способное к трансцендентности вплоть до окончательного состояния благодати: человеческая природа достигает непрерывного осуществления онтического сознания[76].

Согласно католической теологии, состояние благодати даровано сверхъестественным или даже священно-природным способом, но в любом случае – это исключительно дар Бога.

Тот факт, что Бог по кусочкам растаскивается на покрытие лицемерия и ханжества всякой инфантильной особи, отвечает цели монитора отклонения, который нашептывает информацию на ушко каждому индивиду по отдельности. Так всеединый Бог релятивизируется под стать конкретному индивиду. Выполняя свою программу роботизации, монитор отклонения должен на уровне атомов проникнуть в индивидов, потому что его политическая власть ограничена земной и общепланетарной реальностью, но все это не имеет смысла с точки зрения всевышнего.

Следовательно, утверждать, что человек ничего не может сделать, чтобы войти в состояние благодати, – значит в очередной раз низвести его и удостоверить всемогущество вины, осуждение на муки, нигилизм не как момент осознания, а как завершение реализации любого существования.

Вспоминая Пелагия, полагаю, что сама концепция самореализации, используемая в психологии, для католической теологии была бы ересью. Если бы многие католики, священники, теологи захотели быть точными, коими они себя считают, то они не смогли бы ни проводить психотерапию, ни говорить о самореализации, так как тут же вошли бы в идеологическое противоречие с их теологической системой, которая утверждает, что любое благое действие, исполненное человеком, пребывающим в порядке вечной жизни, возможно только благодаря безвозмездному дару Бога. Тогда я-то, живущий, что здесь делаю? Человек ставится в такую позицию, где не остается места волевому акту становления как конструктивной ответственности. Самореализация как ответственное продвижение субъекта вперед обретает гармоническую согласованность, если мы начнем понимать, что с момента нашего существования мы являемся самими собой и переживаем хорошее или плохое от того, что сами же и посеяли.

Когда Христос в мистическом причастии благоговейно, с любовью обращается к тому, кого он зовет «Отцом»[77], он доказывает человеку, что с того момента, как он существует, он любим. В этом сокровенном диалоге чувствуется человек-сын, способный имитировать Бога, всегда при этом оставаясь человеком. И когда он говорит: «Я есть путь, истина, жизнь», – это не пустые слова, он имеет право так сказать, ибо он – самореализовавшийся момент в измерении бытия как непосредственная феноменология первопринципа.

Все, о чем здесь говорится, основано на личном опыте, накопленном за многие годы.

Мы «засеиваемся» и обретаем плоть в этом мире посредством модусов, известных каждому из нас (семья и др.). Фактически, мы являемся воплощениями. Сейчас мы есть здесь, мы совпадаем с этим вот-бытием, следовательно, из возможного мы становимся «вот он я». От этого «вот» берет начало всякое проявление любой конкретики, то есть моя логика обоснована настолько, насколько ее поддерживает мое вот-бытие[78].

Это мое вот-бытие позволяет мне претерпевать и осуществлять становление, сосуществовать с ним и выбирать его. Мое вот-бытие, которое всегда априорно мне, не разместило меня беспорядочно, случайно, а, напротив, отвело мне место с упорядоченной причинностью; я не происхожу из ничто или от ошибки, я исхожу от жизни, от силы разума. Этот позитивный порядок феноменизирует самого себя в своих индивидуациях: я есть вот-бытие этих индивидуаций.