"Никогда против России!" Мой отец Иоахим фон Риббентроп - Рудольф Фон Риббентроп

В придачу Гитлер совсем недавно объявил свой четырехлетний план, призванный решить проблемы немецкого снабжения сырьем. Целью являлось достижение, по возможности, далеко идущей автаркии. Существовали две причины добиваться экономного обращения с сырьем и продовольствием: нехватка валюты и опыт Германского рейха в Первой мировой войне с осуществлявшейся Великобританией морской блокадой, то есть с блокадой снабжения по морю, от которого бедная сырьем Германия зависела как в военное, так и в мирное время, — обстоятельство, чреватое опасностью шантажа.

Лишь в течение 1936 года Гитлер решился на урегулирование проблем обеспечения рейха в сырьевом секторе (включая снабжение пищевыми продуктами) в форме «четырехлетнего плана». Этот момент заключает в себе дальнейшее указание на его первоначальную внешнеполитическую концепцию союза с обеими западноевропейскими державами. В случае ее осуществления, при тесном международно-политическом сотрудничестве в Европе, сырьевое снабжение рейха было бы без проблем гарантировано также и в случае кризисов в Восточной Европе. «Четырехлетний план» повлекла за собой неясность в отношении политики Великобритании — три с половиной года спустя с прихода Гитлера к власти.

Участие в мероприятии такого рода являлось, как всегда, добровольным. Мне, однако, после разговора с друзьями выбирать не приходилось, надо было появиться на докладе. Кроме того, не уклоняться от представителя «идеи Лиги Наций» было и «политически» правильно, поскольку немецкая политика также стремилась, как известно, к западноевропейскому сотрудничеству. От Лиги Наций с немецкой стороны отказались лишь как от инструмента увековечения «Версаля» через нажим, оказываемый на Германию! Доклад происходил в «Library», «как бы невзначай» меня усадили на место в первом ряду напротив трибуны для докладчика. Вместительный зал был заполнен до предела, свободных мест не было.

Принимая во внимание позицию докладчика, я не особенно рассчитывал услышать приветливые слова в адрес Германии и ее правительства, но то, что он нес, своей агрессивной односторонностью попирало элементарные — по отношению к иностранцу — правила такта и вежливости. До меня быстро дошло: я обязан, если такая возможность предоставится, попросить слова после доклада мистера Гарнетта. Я не мог безмолвно снести грубые нападки на свою страну. Это явилось бы разочарованием для друзей, напряженно ожидавших моей реакции. Наибольшая трудность заключалась в моих ограниченных познаниях языка, явно недостаточных для дискуссии, которая, возможно, случится.

Когда докладчик закончил, мистер Блейк действительно пригласил присутствующих задавать вопросы. Пропустив вперед нескольких слушателей с их вопросами, я также попросил слова, чтобы указать, что истоки «четырехлетнего плана» и нынешних немецких стремлений к автаркии — они были резко раскритикованы докладчиком, видевшим в них доказательство отсутствия в Германии стремления к сотрудничеству, — в конечном итоге, находятся в Версальском договоре, по которому, как известно, Германия потеряла все свои колонии. Нехватка сырья, вследствие отсутствия его заокеанских источников, вынуждает мою страну использовать любые возможности его добычи и экономии. Для того и только по этой причине и был разработан «четырехлетний план».

Ответ мистера Гарнетта не был ни особо удачным, ни искусным, но исключительно полемическим. Не разбирая моих аргументов по существу, он заявил мне, что я не должен касаться Версальского договора, «поскольку если бы Германия выиграла войну, то немцы продиктовали бы своим противникам куда более тяжелые условия — это доказывает Брест-Литовский договор, заключенный рейхом с русскими».

За этим ответом угадывались кое-какие угрызения совести в отношении Версаля. Мне в тот момент пригодилось знание истории: я смог возразить мистеру Гарнетту, что Брест-Литовский договор все же подарил свободу и независимость народам Восточной Европы — полякам, латышам, эстонцам, литовцам, финнам и т. д. Он не нашелся, что возразить. Эти государственные образования соответствовали, между прочим, идеям плана из 14 пунктов американского президента Вильсона.

Вместо того чтобы ответить мне, мистер Гарнетт, обратившись к мистеру Блейку, произнес тому шепотом что-то, побудившее мистера Блейка встать и объявить: «We donrn want to hear speeches, we want to hear questions»[131]. Мой английский был в то время, о чем уже говорилось, каким угодно, только не совершенным, но я ухватил достаточно, чтобы понять, меня лишают слова.

В этот момент за моей спиной произошло нечто странное. Я услышал гул множества отодвигаемых стульев и, обернувшись, установил, к моему изумлению, что почти все присутствовавшие уже покинули зал; запоздавшие как раз собирались это сделать, покидая мистера Гарнетта и мистера Блейка в компании трех-четырех оставшихся слушателей. Поскольку и для меня не было смысла задерживаться, я также покинул зал собраний, чтобы забрать свои вещи и пойти домой.

Когда я подошел к «Эшбернхему», меня ожидал там «Head of House». Он имел очень британскую наружность: высокий, сухопарый, с огненно-рыжей шевелюрой. Его звали Асквит. Некий Асквит, а именно Герберт Генри Асквит, в 1914 году, когда началась Первая мировая война, являлся британским премьер-министром. «Head of House» был в компании весьма привлекательной женщины. Он представил ее как свою мать, она, очевидно, также находилась среди слушателей доклада. Заговорив со мной без обиняков и очень любезным тоном о дискуссии, прерванной мистером Блейком, она назвала его поведение «непростительным». Прерывать такую интересную дискуссию — неслыханное дело, не считая того, что это мои право и обязанность вступиться за свою страну, когда на нее нападают. И, впрочем, я был абсолютно прав. Я ни в коем случае не должен считать поведение мистера Блейка типичным для Англии, напротив, это не английский стиль. Я находился под сильным впечатлением оказанного мне великодушия, будучи, одновременно, в изумлении от того, насколько серьезно трактовалось дело. Это маленькое происшествие вскоре стало известно в Лондоне, так как спустя короткое время со мной заговорил о нем профессор Конвелл-Эванс, старый собеседник отца, — он считал, что я достойно ответил мистеру Гарнетту, державшему «silly speech». Однако больше всего меня тогда поразила фундаментальная враждебность к немцам, сквозившая в словах этого парламентария. Речь по сути не шла о немецком стремлении к автаркии, от которого, заключив основополагающее соглашение с западными державами, можно было в любой момент отказаться. За его высказываниями просматривалось традиционное правило британской политики, принципиально выступать против сильнейшей континентальной державы. Такой предикат на рубеже 1936–1937 годов влиятельные круги Великобритании уже отнесли к рейху, хотя этой мнимой «силы» еще и приблизительно не имелось в наличии. Замечательной являлась также спонтанная реакция моих соучеников, из великодушия покинувших зал после того, как преподаватель лишил меня возможности аргументировать в пользу моей подвергшейся нападкам страны. Как по команде они встали и ушли. В последующие дни со мной неоднократно заговаривали в тоне матери Асквита.

Известные Public Schools были полностью интегрированы в политическую систему и занимали определенное место в общественной жизни. Осознание школьниками, что они до определенной степени находятся в центре внимания общественности, придавало им самообладания и чувства собственного достоинства. О событиях в школе большая лондонская пресса сообщала зачастую в деталях. Так, к моему немалому изумлению, о моей победе в толкании ядра было напечатано даже с фотографией. Постоянно организуемые «Competitions» являлись важным моментом воспитания характера. Они укрепляли нервы, приучая невозмутимо принять поражение, поздравить выигравшего противника, в конечном итоге, победа или поражение не воспринимались больше чересчур серьезно.