Право на безумие - Аякко Стамм

Но всё же как-то так получалось, что приоритет в их беседах оставался за Аскольдом. Его повести были интереснее, красочнее, чудеснее и вместе с тем жизненнее, что показывало и доказывало реальность божественного чуда в самом обычном человеческом бытии. А что же ещё способно накрепко привязать тонкую впечатлительную душу, как не почти осязаемая близость неведомого, непознаваемого? Возможно, именно этим Богатову и удалось покорить сердце гордой, своенравной, но такой доверчивой и чувственной женщины. Он вообще оказался весьма многогранной, притягательной личностью, а она с самоотверженной готовностью окунулась в эту многогранность и с упоением Ихтиандра[35]купалась теперь в её волнах.

Однажды они разговаривали о грехе и об адских муках, неотвратимо ожидающих всех нераскаянных грешников. Грехов было так много, и все они настолько плотно облепили человека, что казалось невозможным уберечься от искушения, остаться свободным хотя бы внешне от их навязчивой услужливости. Особенно поразило Нури, что именно верные находятся под наибольшим ударом. Иноверный, хотя и не избавляется от ответственности, но всё же в какой-то степени извиняется именно по причине своего неверия, незнания за собой греха. Знающий же, но творящий вопреки своему знанию подобен злобному маньяку, занесшему смертоносную секиру над головой умоляющей о пощаде жертвы. Получалось, что их гражданская семья не более чем блуд, и именно Аскольд, как христианин, несоизмеримо больший прелюбодей, так как не понаслышке знает о своём прелюбодействе. Нури решила принять Православие и венчаться с Аскольдом, чтобы избавить его от последствий их пусть узаконенной, однако греховной связи. А когда Богатов стал заговаривать о монашестве, она, не думая особо, собралась за ним и в монастырь. Так нужно было ему, а значит и ей.

Теперь, сидя за компьютером с обжигающим её душу текстом на мониторе, она вспомнила далёкий майский вечер, когда впервые осталась одна. Не брошенная, но добровольно принявшая на себя одиночество. Вспомнила, потому что та пустота очень походила на нынешнюю. Только эта оказалась ещё тяжелее, ещё плотнее сжимала оковами безысходности её сердце, будто уколом новокаина замораживала разум. Но не обезболивала.

Тогда она хоть понимала, за что, зачем ей этот крест, и это понимание давало ей силы. Нури чувствовала себя нужной, полезной человеку, с которым сроднилась уже и разумом своим, и душой, и телом. Было трудно, до физической боли в сердце тяжко осознать вдруг своё одиночество после семи лет бурной, насыщенной событиями, сумасшедшей жизни. Но как-то грела благодарственность её жертвы, хотя и без видимой, осязаемой благодарности со стороны Аскольда, но чувствуемой ею.

Он уехал. Она осталась одна. Хоть и спокойная внешне, наполненная какой-то непостижимой, никем никогда до конца не познанной женской добродетели…, но одна. И это оказалось невыносимо для неё.

Через пару месяцев, таким же ранним утром она лежала без сна в своей постели…, но уже не одна. Нури смотрела на тихо сопящего во сне мужчину рядом и вдруг вспомнила, как восемь лет назад Аскольд добился её близости. Добился легко и непринуждённо, весело и артистично, будто играя занимательную, азартную игру. Она вовсе не собиралась, не представляла даже вероятности оказаться в его постели. Богатов, конечно, нравился ей, наверное, она была даже влюблена, покорена его небанальной активностью по отношению к ней и вместе с тем строго охраняемой, непробиваемой независимостью от её благосклонности. Казалось, он делает только то, что хочет, не ограничивая себя фальшивой условностью – а смогу ли я. Для него не существовало преград в осуществлении своих желаний, его корректный нахрап устойчиво и прочно зиждился на непоколебимом ХОЧУ. Но заставить его делать то, что он не хочет, было попросту невозможно. Это качество неординарной личности Аскольда подкупало многих женщин, он сам выбирал их, нисколько не задумываясь над возможностью отказа. Так что постоянная конкуренция и ни на миг не оставляющее чувство реальной потери всегда присутствовало рядом с теми, с кем находился Богатов. Не обошло оно и Нури. Но природная верность восточной женщины своему тогдашнему мужу затеняла всё более растущее влечение к Аскольду, отодвигала его на какой-то неопределённый план. Нурсина часто ловила себя на том, что фантазирует, рисует себе яркие, страстные картинки их близости, и что важно, эти фантазии ей нравились, доставляли живое, непридуманное удовольствие. Но… может быть как-нибудь потом… не сейчас… когда-нибудь….

Однажды они ехали в вагоне метро, вдвоём, по какой-то не то чтобы очень важной надобности. Неожиданно поезд вынырнул из тёмного тоннеля и оказался на залитом солнцем просторе. Справа и слева выстроились ровной шеренгой, словно стражи, высокие и статные пирамидальные тополя, а внизу, почти под самыми колёсами поезда засверкала солнечными зайчиками уходящая за горизонт широкая гладь реки.

– Смотри! – воодушевлённо заговорил Аскольд, охватывая, даже поглощая взглядом бездонных голубых глаз весь пейзаж. – Здорово-то как! Наш чудо-поезд перенёс нас через подземелье в далёкое южное чужестранье. Может быть, в Крым…, а может, ещё дальше…

Нури сразу же заразилась этой его фантазией. Природная широта души, а может быть неудержимый полёт мысли дедушки Чингисхана тут же разбудили в ней щемящий восторг и вдохновение, сходные с чувством первооткрывателя, ступившего впервые на прибрежный песок далёкой заповедной земли.

– Давай загадаем на удачу, – продолжал говорить Аскольд над самым её ухом. – Если сейчас, вот на первой ближайшей станции, в распахнутые настежь двери,… вон в те, самые дальние,… в наш вагон не вломится стадо диких бегемотов, не пробежит мимо нас, топоча и толкая друг друга, и не выскочит с бешеным рёвом прочь через вон те двери…

Нури представила на миг эту картину, как тяжёлые, неповоротливые экзотические животные продираются узким вагонным проходом, пробегая мимо, улыбаются им и кивают огромными мордами… Ей стало весело и по-детски мечтательно.

– … то мы тут же поедем ко мне… – закончил Богатов свою фантазию.

И она согласилась. Сама не поняла почему. Может, наивно понадеялась на волшебное воплощение безумного аскольдовского бреда?

Потом, через полгода, холодным ноябрьским вечером, когда земля Московии уже покрылась мокрым липучим снегом, Аскольд без сожалений и раздумий продал свою единственную, ни разу ещё не надёванную норковую шапку и притащил Нюре огромную, никогда ранее не виданную ею охапку цветов – свежих, благоухающих ароматом райского сада. Тогда она не смогла пригласить его к себе, но оставив спящего мужа одного смотреть цветные сны, выпорхнула на улицу. Они до рассвета гуляли по ночной Москве, не замечая ни холода, ни липкого мокрого снега, ни застывшего к утру толстой коркой скользкого наста.