Северный крест - Валерий Дмитриевич Поволяев

и покачал головой: он не понимал причин раздражения Арсюхи.

Через несколько минут шлюпка мягко ткнулась носом в берег – белогубый матросик причалил мастерски, касание с твердью было едва приметным, но Арсюхе это не понравилось, и он заорал на матроса:

– Кормой разверни к берегу, губошлеп! Учить вас, учить, дураков, – не переучить.

Арсюхе хотелось сойти на берег, как адмиралу, – важно, с комфортом и не замочить ноги.

Прошло еще полчаса, и две пешие колонны, над которыми покачивались черные штыки винтовок, втянулись в лес.

От комаров не было спасения. Слепцов, громко шлепая себя ладонью по шее, ругался:

– Вот гады! Хуже большевиков!

Забыл, совсем забыл капитан, что совсем недавно он воевал на стороне большевиков и ел их хлеб.

Тайга, по которой они шли, была сырая, темная, встречалось много гибельных мест, укрепленных бревнами, положенными в несколько слоев, и сама дорога в монастырь была поперек застелена бревнами, ровно обрезанными и тесно прижатыми друг к дружке. Полотно было, конечно, узкое, лишь для одной пролетки, но кое-где оно расширялось – были специально сделаны бревенчатые площадки, чтобы могли разъехаться две повозки.

Слепцов продолжал шагать во главе своего отряда и в такт шагам отчаянно шлепал ладонью по шее: хрясь, хрясь, хрясь!

Глаза у капитана двигались, вращались по кругу, будто у летчика, ведущего свой «ньюпор» над вражеской территорией – капитан старался засекать в лесу всякую мелочь, всякие неприметные детали – боялся засады.

Если отряд попадет под огонь на деревянном полотне, среди топей, то от него ничего не останется – ни фуражек, ни ботинок, все уйдет на дно здешних болот, по которым проложена гать.

Но лес был спокоен. Громко трещали птицы, была слышна комариная звень.

Разведка уже донесла десантникам, что в монастыре на Кож-озере окопалась большая красноармейская часть – не меньше полка.

– Ать-два! – пришлепнув на шее очередного летающего разбойника – на этот раз крупного овода с огромными зелеными глазами, скомандовал Слепцов. – Ать-два! Не отставать!

С собой отряд Слепцова тащил два пулемета, два «максима» на железных станинах, колеса пулеметов глухо стучали по бревнам, пулеметчики кряхтели, ругались – тащить «максимы» было трудно.

Ночевали в лесу. Выбрали сухую гриву на берегу небольшой говорливой речушки, свалили несколько трухлявых деревьев, подпалили их изнутри и в сизых душистых клубах дыма завалились спать.

На всякий случай Слепцов выставил усиленное охранение – вдруг в темноте на них нападут лихие таежники в рваных папахах, перетянутых красными ленточками? Но ночь прошла спокойно – не раздалось ни одного выстрела, в расположении лагеря не показалось ни одного чужого человека.

Другое оказалось плохо – ночью все окутал студеный, просаживающий до костей туман. Пришлось поднимать мужиков, которые были подюжее комплекцией они свалили еще несколько деревьев, подожгли их. И – комаров не стало совсем и сделалось теплее.

– Ты бывал раньше в этих краях? – спросил Дроздов у Сомова, притиснулся спиной к земле, натянул на голову шинель.

– Не бывал, – ответил Сомов, также натянул на голову шинель. – Южнее приходилось бывать, здесь нет. А туман… туман – это оттого, что море недалеко.

Лежавший поблизости поручик Чижов поднял голову:

– Эй, друзья закадычные! Угомонитесь, прошу вас…

Чижов оглядел деревья с повисшими на ветках рваными клочьями тумана, солдат своих, лежавших рядом, и укрылся шинелью. По профессии поручик был историком, окончил в Москве университет, перед войной работал в архиве и готовил к изданию свою первую книгу о происхождении северных монастырей. Война перечеркнула все – и работу он оставил, и книга не увидела свет.

В книге той шла речь и о Богоявленском Кожозерском монастыре, куда сейчас направлялись два отряда – его и капитана Слепцова.

Никогда не думал Чижов о том, что явится в этот монастырь не ученым созерцателем, человеком, который приезжает в святые места с блокнотом в руках, чтобы сделать явью некие небесные тайны, а карателем. Чижов по поводу их похода и собственной миссии в нем не питал никаких иллюзий – какие уж тут иллюзии, если он находился в компании с таким человеком, как Слепцов, с которым Чижов в мирную пору, когда человек бывает волен в своих поступках, никогда не сел бы рядом, за один стол, не говоря уже о большем… Чижов стыдился самого себя, чувствовал виноватым перед прежним Чижовым – большеглазым романтичным молодым человеком, мечтавшим о научной карьере.

Потом был фронт, сделавший из него солдата, умеющего ползать по-пластунски и ходить в атаку, лихо печатать шаг в парадном строю и щелкать каблуками, приводить из разведки полоротых пленников и метко стрелять – Чижов умел пробить из винтовки семишник – двухкопеечную медную монету – с расстояния в двадцать пять метров. Офицеры завидовали ему…

Чижову было известно, что Кожозерской обители, в которую они шли, без малого пятьсот лет – в давно-давние времена здесь поселился стареющий пустынник Нифонт, несколько лет он жил один, потом к нему прибился казанский царевич Турсас, принявший после падения Казани крещение и нареченный Сергием. С них, с Нифонта и крещеного царевича, все и началось. Старец Нифонт постриг Сергея-Турсаса, выполнявшего все его наставления, совершенствовавшегося в послушании. Так отшельник стал иноком, получившим имя Серапион. Вскоре на Кож-озере была возведена обитель, в которой и жила братия – не менее сорока человек. Когда случился голодный мор, монастырский старец Серапион принес на своих плечах жернова, тем и спас людей – без этих жерновов невозможно было испечь хлеб… Чижов сомкнул глаза: интересно, как выглядел Серапион? Он видел однажды его изображение на редкой иконе, но не запомнил лик…

Впрочем, лики святых людей всегда прекрасны – среди них не встречается лиц злобных, ущербных, хитрых, перекошенных, заплывших жиром, косоглазых, криворотых – лица у святых людей всегда великолепны.

Километрах в десяти от монастыря Слепцов, шедший вместе с верным Крутиковым впереди отряда, неожиданно увидел беспечно шагающих им навстречу двух красноармейцев в шлемах-буденовках.

Слепцов остановился, будто на ходу, всем телом всадился в стену, широко распахнул рот, с лысого темени на щеки у него поползли капли пота.

Красноармейцы – ребята совсем еще молодые, цыплята, с тощими искусанными комарами шеями – увидев отряд, тоже остановились. В следующее мгновение один из них испуганно вскрикнул, и оба они, круто развернувшись, побежали по бревенчатой дороге прочь, громко впечатывая каблуки разбитых сапог в дерево.

Слепцов сорвал с плеча ординарца винтовку, передернул затвор.

– Сто-ой! – закричал он и в следующее мгновение выстрелил.

Мимо. Пуля пронеслась над головой одного из красноармейцев и растворилась в пространстве.

– Сто-ой, кому сказали! – заводясь, прорычал Слепцов, снова передернул затвор винтовки. – Стой!

Ударил второй выстрел. Полет пули обозначился сизым дымком, возникшим в воздухе. Опять мимо. Красноармейцы продолжали грохотать сапогами по бревнам – неслись, как два коня, на пределе своих сил. Слепцов выстрелил в третий раз.

Один из красноармейцев вскрикнул по-заячьи тонко, подпрыгнул вверх, потом сиганул