Северный крест - Валерий Дмитриевич Поволяев

расклейщики листовок.

– Что слышно на Онеге? – запросил Миллер свой штаб. – Есть какие-нибудь новости?

– Нет. Связь с Онегой отвратительная.

– Как только будут новости – тут же сообщите мне!

Скоморохов, который раньше вызывал досаду, и не более того, сейчас стал злить Миллера. Генерал, добродушный, подумывал теперь, а не бросить ли неугомонного говоруна в одну из ям страшного Мудьюга – пусть малость охолонется да покормит там вшей…

Вообще-то власти у земцев не было никакой, только амбиции, в хозяйственных вопросах они разбирались не больше, чем бакланы в астрономии, отвечать ни за что не хотели, заниматься делом, сделать что-нибудь путное у них не было ни возможностей, ни тяги, а вот крика они производили много. Вся их энергия уходила на крики, будто они были специально рождены только для того, чтобы кричать.

Хотя кричать так, как кричал их предводитель Скоморохов – энергичный, гладкий, сытый, с выпуклыми, блестящими от внутреннего жара глазами, – не умел больше никто. Такое впечатление, что у Скоморохова все время была температура – он жил в состоянии хронической инфлюэнцы.

Миллер достал из кармана монету, подкинул ее, поймал.

– Ну что, Мудьюг или… или отставить Мудьюг?

Честно говоря, сажать Скоморохова в яму не хотелось, рано еще было. Не то ведь крикливые эсеры превратят этого говоруна в национального героя, в великомученика, что тогда делать с новоявленным великомучеником? Иконы с него писать? Миллер поморщился: рожа у Скоморохова такая, что ни одна иконная доска не выдержит.

– Мудьюг или не Мудьюг? – вновь спросил Миллер самого себя хрипловатым голосом, приподнял кулак с зажатой в нем монетой. – Если решка, то Мудьюг, если орел – то театральное представление откладывается на некоторое время.

Генерал-губернатор разжал кулак.

Небольшая копеечная монета лежала в ладони вверх орлом. «Театральное представление» отменялось.

* * *

К вечеру пошел дождь, мелкий, как пыль, беззвучный, он возникал в воздухе буквально из ничего и оседал густой холодной пленкой на людях, оружии, настиле деревянной дороги, проникал внутрь, руки от небесной влаги делались вялыми, морщинистыми, из них уходила сила, пальцы мертвели.

Чижов приполз к Слепцову, покусал зубами сырую травинку.

– Народ волнуется, – сообщил он, – как бы отката на мониторы не было.

– Не будет, – мрачно пообещал капитан, – пару человек начиним свинцом – у других навсегда будет отбита охота куда-либо вообще откатываться…

– Может, снова попробуем пощупать монастырь? – спросил Чижов. – Чтобы народ не закисал.

– Попробовать можно, но десятка два людей потеряем.

– Жалко.

– Ночи слишком светлые… А вот организовать разведку не мешает.

В разведку отправились двое – доброволец Арсюха Баринов и Федор Дроздов. Хотя у Дроздова на лице было написано очень красноречиво: в разведку этому бойцу идти никак не с руки… Тем не менее Арсюха подтолкнул его:

– Не тушуйся, мужик, монашек пощупаем.

– Ногу я себе здорово натер, – пожаловался Дроздов. – Пока мы топали по этой бревенчатой дороге, не я один, наверное, обезножил…

– До свадьбы все заживет.

Дроздов усмехнулся.

– До свадьбы? Да я уже двоих детишек успел настругать.

– Молодец, – восхитился Арсюха, первым уползая в светлый, прозрачный, противно пищащий комарьем сумрак. С собой в разведку он потащил «сидор» с тремя банками консервированной клубники, тремя пачками презервативов и двумя банками тушенки. – Монахи явно голодают, – сказал он. – А денежки у них есть. Всегда водились. Да потом товар этот – м-м-м, – он встряхнул мешок, – монахи такого никогда в жизни не едали.

Дроздов нехотя пополз за ним в прозрачный сумрак леса. В голове у него продолжала сидеть мятежная думка: «И на хрена козе баян – какая-то чумная разведка? Такая же напасть, как брюшной тиф. Не было печали, называется…»

Самое трудное и опасное – преодолевать открытые места – в любом углу можно наткнуться на засаду. Арсюха, шустро приподнимая зад, переползал от куста к кусту, от стенки к стенке, наконец добрался до двухэтажного кирпичного дома.

Первый этаж, как и везде на Севере, в этом доме был нежилым – здесь зимою сохраняли скот от волков и морозов – люди жили на втором этаже.

– Неплохо устроились монахи, – похвалил Арсюха, – со вкусом, с умом… Сами на втором этаже, а молоко с рыбой и вареньем – на первом. Голодными никогда не будут.

Он приоткрыл дверь в дом и невольно вздрогнул – в сенцах, в прозрачной темноте стоял человек и внимательно смотрел на него.

– Ты чего? – опешив, пробормотал Арсюха. Про то, что он был вооружен, Арсюха даже забыл.

– А ты чего? – спросил человек. – Воровать сюда пришел?

– Нет, – поспешно мотнул головой Арсюха, – упаси боже!

– Тогда чего скребешься?

– Краснюков тут много?

Человек усмехнулся и вышел из сенцев на улицу.

– Почитай, весь монастырь.

– Ты тоже краснюк?

– Я никакой, – сказал человек, покосился на Дроздова, стоявшего за дверью с винтовкой наизготовку, – ни красный, ни белый, иначе бы я давно всадил тебе вилы в пузо. А краснюков тут много – человек сто пятьдесят будет… Плюс пулеметы.

– Пулеметов много? – деловито осведомился Арсюха.

– Я насчитал пять.

Арсюха не выдержал, крякнул:

– Много!

– Оборону можно держать месяц.

– Ты монах? – в лоб спросил Арсюха.

– Разве я похож на монаха? Я обыкновенный рабочий, мастеровой человек: могу печь сложить, могу валенки подшить, могу из козловой шкуры кожу для сапог выделать…

Арсюха сдернул с плеча «сидор», расшнуровал горло.

– Товаром не интересуешься?

– А что, собственно, у тебя есть? – Лоб у мужика собрался лесенкой.

– Английский цимус. Продаю недорого.

Мужик вздохнул:

– Вряд ли ты, милый, найдешь в монастыре покупателей. Монахи – народ бедный. А работный люд, такой, как я, – еще беднее.

– А я, наоборот, слышал, что монахи – люди богатые.

– Ошибаешься, служивый.

– Теперь, дядя, скажи мне…

– Дядя, – не выдержав, невольно хмыкнул мужик, покрутил головой, – дядя…

– Скажи мне, где краснюки расположились?

– Кто где. Но здесь их нет, – мужик повел головой в сторону темных сенцев, – здесь живут семейные рабочие.

Через несколько минут Арсюха с Дроздовым отправились в обратный путь. Арсюха был мрачен: не думал, что торговые дела его будут так жалко выглядеть.

– Не гадал я, что гешефта у меня не получится, – пожаловался он Дроздову, удрученно помял пальцами затылок. – Но ничего, ничего, мы свое возьмем.

* * *

Когда немного стемнело, оба отряда стали обкладывать монастырь – по низинам, по ложбинам, под прикрытием кустов подползли к храму, увенчанному высоким шатром, – Успенскому собору, несколько человек попластались дальше – к часовне Серапиона и Аврамия – блаженных старцев, на которой также был установлен пулемет.

Было тихо. Слышалась лишь комариная звень, вышибающая на коже нехорошую крапивную сыпь: комары тугими пробками запечатывали ноздри, набивались в рот, мешали дышать и – жалили, жалили, жалили… Люди терпели, притискивались к земле, сами становились землею.

До собора оставалось совсем немного, несколько метров – и можно было бы бросать гранату, когда с часовни, с придела, ударила очередь, всколыхнула неподвижный воздух. Строчки пуль выбили из земли искры, запахло дымом и горелой кровью.

Слепцов выругался, прыгнул в яму, в которой плескалась дождевая вода. Пулемет бил, буквально над его головой, от резкого звука «максима» у капитана сами по себе постукивали зубы.

– Тьфу! – отплюнулся капитан. – Можно, конечно, попытаться