Ретроградный Меркурий - Ольга Пряникова

не было сказано ни слова. Как и об ее исчезновении.

Катя очень внимательно читала все, что могло бы относиться к интересующему ее периоду, но увы – ничего не нашла.

Ирина скрупулезно описывала свои сны, наряды, диалоги со случайными знакомыми, а о дочери – ни слова.

Главным же персонажем собственной жизни всегда была она сама. И ее любовь в результате выглядела случайной прихотью вздорной актрисы, которой недоставало эмоций в семье. Видимо, так и воспринимал ее чувства загадочный А.

Тогда Катя поняла, что со стороны она и сама едва ли выглядит лучше. И мнение Мити об этом уже никогда не поменяется, он даже на секунду не примет ее чувства всерьез, считая только свою жизнь трудной, наполненной и настоящей, а Катю – капризной девочкой, желающей получить понравившуюся игрушку любой ценой.

«А может, это и на самом деле так», – иногда ужасалась она.

На пляже всегда было многолюдно. Но не так, как бывает летом в курортном городе, когда люди покрывают собой песок, а совсем иначе.

Большинство здесь были свои, местные, но в этой «стране трех морей» никто не купался просто так, не приходил на пляж с полотенчиком и бутербродами.

Катя давно это подметила, прогуливаясь вечерами по набережной или вдоль кромки воды. Многие просто так бродили, вот как она – с кедами в руках, но были и те, кто играл в волейбол, строил какие-то фигуры из песка, приводил сюда детей. Прямо на пляже работал открытый бассейн, чтобы даже во время штормов можно было искупаться. Вечерами приходила беззаботная молодежь маргинального вида – одни давали концерты, играя на диковинных самодельных инструментах, а другие, такие же, – слушали, подпевали, рассевшись вокруг на песке. Несколько мальчишек мастерили плот, но больше всего было, конечно, серферов – Катя любила наблюдать за ними.

Особенно ей приглянулась одна парочка, постоянно выяснявшая отношения на виду у всех. Очень красивая девушка с иконописным лицом все время что-то доказывала своему кудрявому длинноволосому спутнику – тот обычно долго терпел, потом срывался, и они подолгу ссорились, активно жестикулируя и громко крича на иврите.

Обычно за это время их товарищи успевали уже выйти из моря, разложить вокруг свои доски и усесться ожидать, посмеиваясь, окончания баталии.

Однажды Катя села к ним слишком близко, и они разговорились, как обычно начинают случайное общение незнакомые люди – сначала о ссорящейся влюбленной парочке, потом о погоде, затем о волнах, которых было в тот день недостаточно.

Ребята говорили и о подводном плавании, о том, что мечтают ради этого переехать в Эйлат.

Через пару дней уже снова встретились, затем еще – теперь вся компания кивала Кате как старой знакомой, но с дружбой не навязывались и вопросов не задавали.

Вообще, в этой совершенно домашней стране одиночество чувствовалось острее, чем в любом другом месте. Катя поняла это еще в самый первый свой приезд сюда, но старалась отвлекаться, наблюдая за людьми на пляже, на улице, в кафе. Порой массу смешных сценок можно было увидеть даже с собственного балкона.

Но основное время наполнялось у нее чтением дневников Ирины Васильевны. Толстая папка подходила к концу, Катя понимала, что к концу подходила и жизнь автора – все больше было на этих страницах хозяйственных заметок, описания подмосковной дачи, жалоб на плохое самочувствие и, увы, подведения неутешительных итогов.

Казалось бы, как удачно срослась линия судьбы у великой актрисы, все вышло именно так, как она хотела, – но к старости все больше печали и разочарования слышалось в ее словах. Между строк сквозила тоска по дому, который она когда-то оставила, по давно умершим родителям, потерявшим из виду свою блудную дочь.

Катя не раз задавалась вопросом – видели же они ее на экране, наверняка узнали? Как можно не узнать собственного ребенка?

А потом понимала – можно и не узнать. И зачем его узнавать, если он сам выбрал другой путь? Зачем было им искать Ирину, что они могли ей сказать такого, что вернуло бы ее в лоно ненавистной цыганской жизни?

Не было таких слов. И не нужно это было никому.

Все повторялось на разных витках, замыкалось и однажды просто пропало из поля зрения.

В последней записи уже отсутствовала дата, но Катя догадывалась, когда она была сделана.

Ничего особенно важного в ней не было, но, вчитываясь раз за разом, можно было нащупать трезвую грусть не по – как это ни странно – сбывшимся мечтам.

Конец пути, который человек прошел достойно и с большим трудом, и вышел туда, куда хотел, но оказалось, что ничего там нет – лишь серая голая поляна с колючками засохших кустов. Как говорится – не те огни манили.

В той последней записи Ирина Васильевна вспоминала своего мужа, точнее, дачный дом, в котором он обустроил себе кабинет.

«Он все реже и реже поднимался на второй этаж, жалуясь на то, что преодолеть четырнадцать ступенек для него уже затруднительно. Но я знаю настоящую причину – в этом кабинете ему было уже нечего делать. После его смерти я старалась не заходить туда, и там поселилась Анна – она ничего не трогала из вещей отца; даже сам воздух, кажется, пах тем же, чем и при его жизни. Она даже не открывала окна, чтобы сберечь этот сложный запах сигарет, старческих волос и чернил, чтобы легкий ветерок не сорвал со стен фотографий, наскоро пришпиленных к ветхим обоям. Она и называть эту комнату стала очень странно – «мастерская», словно он был художником. Да и она, признаться откровенно, ничего там не мастерит – читает старые книги, перебирает альбомы, провела туда телефонный шнур и болтает, сидя на полу, с какими-то своими никчемными подругами. Мастерская, так и не ставшая приютом какого-либо мастера».

Дальше записей не было. Судя по предыдущим датам, это был конец.

Последней бумагой в папке было заявление Анны о передаче Кате авторских прав на эти воспоминания, заверенное нотариусом.

Все эти слова, эту красиво сгоревшую жизнь можно было использовать по своему усмотрению, но как? Для чего? Разве можно было исправить что-то – теперь?

Катя думала до самого вечера.

С балкона открывался вид на море, и солнце совершенно по-открыточному, заливая все вокруг ярко-розовым пожаром, падало и падало в воду, пока все не стемнело. Стало прохладно.

На столе стоял ноутбук, который она привезла сюда с собой, в Израиль – это был ноутбук, украденный ею у старого доктора Эрзина. Почему-то он прижился у нее, показался удобным и ни о чем плохом не напоминал.

Как странно – это было совсем