Ретроградный Меркурий - Ольга Пряникова

об их семейной трагедии.

Впрочем, она привыкла, что Маша подолгу бывает в командировках.

Однажды Никите предложили работу, которая потребовала бы от него временного переезда в другой город. В Москве он мало что снимал, поэтому ухватился за предложение сразу. Но решил сначала поговорить с отцом.

Казалось, Митя не трезвел никогда. Он просыпался рано утром в темноте и начинал тихо плакать. У кровати всегда стояла полупустая бутылка, но наутро этого количества водки вполне хватало. Он снова засыпал, но уже ненадолго. Просыпаться в принципе не хотелось. О чем-то думать – тоже. Все кругом было разрушено, семья развалилась, новых проектов не предлагали. Надо было собраться… Хотя бы ради того, чтобы предложили. Впрочем, для этого требовалось сил больше, чем для самих съемок.

Выклянчить, выпросить, выгрызть работу – это и было самым сложным в его профессии. Он не признавался в этом даже самому себе, но работать без Соньки он уже не мог – было страшно.

Как-то же раньше он снимал? Снимал. Но «как-то» больше не хотелось.

Было бы неправильно сказать, что Соня была его музой – скорее, она была его вкусом. Тем самым чувством красоты и меры, которое всем дается от рождения в разной степени – и потом в такой же разной степени развивается с течением жизни.

Митя не сразу это понял, скорее – почувствовал: Сонька умела все сделать изящным, глубоким, настоящим. Поначалу он не мог этого распознать, сердился на ее категоричные требования к актерам, продюсеру, художнику, постоянно учил ее гибкости характера, умению «связать теплое с мягким», приспособиться к любой ситуации.

Но она только щурилась презрительно и говорила: «Митенька, ты меня позвал, чтобы все делать по-старому?»

Да, она была чертовски права, но ведь кино – это технически сложный процесс, в котором без компромиссов нельзя. В кино часто заправляют бездари и просто глупцы, и нужно развивать в себе навык работы именно с такими людьми, чтобы продолжать оставаться в обойме.

Нельзя всем подряд диктовать свои условия, нельзя требовать невозможного только потому, что так правильно – кто в кино соблюдает все правила? Кто делает так, как лучше для результата?

Увы, прошли времена, когда на фильмы не жалели денег; свобода снимать то, что хочется, обернулась уродливой изнанкой – снимать-то можно, да, все, что хочется, но увы, не нам, а тем, кто за это платит…

Соня этого не принимала. Она все время говорила: «Ты подохнешь от цирроза, а твои фильмы останутся на века. Что останется, ты представляешь? Да, ты нашел компромисс, но кто будет об этом знать? Все решат, что ты просто сам по своей воле снял такое чудовище. Для чего ты работаешь – чтобы платить ипотеку? Тогда лучше снимай рекламные ролики».

И Митя никак не мог ей признаться, что очень хотел бы снимать рекламные ролики, но это совершенно другие связи и возможности, которых у него не было. Его маленькой клумбой были вонючие сериалы, и выходить за рамки дозволенного ему никто бы не дал.

Он с этим стерпелся – ведь сериалы были «народными» – те самые зрелища, которые наравне с хлебом питают сотни тысяч людей, они востребованы в каждом доме от Калининграда до Владивостока, каждый день простые живые домохозяйки включают теплое окошко телевизора и переживают эмоции, которые при других обстоятельствах не были бы им доступны.

Это ли плохо? Плохо было то, что он сам с трудом в это верил. И Соня не поверила бы никогда. А ведь она была даже не самоучкой – она была его собственной ученицей, совершенно ничего не понимающей в том, что он постигал годами в теории и на практике. Ученицей талантливой, но упрямой и твердолобой. Она чувствовала свою правоту, поэтому Мите ничего другого не оставалось, кроме как подчиниться ее воле, пользоваться ею как мерилом, сверяться с ее словами, советами, даже незначительными реакциями, выдавая их окружающим за собственные.

Сколько раз он вдруг забраковывал отличную сцену только потому, что, оглянувшись, увидел ее недовольное лицо, скептическую гримасу, этот отвратительный изгиб бровей, залезших от снобского удивления под челку, брезгливые губы и совершенно холодные глаза.

Он сразу же останавливал весь процесс и, коря себя за бесхребетность, начинал судорожно искать ошибку, которую он и сам чувствовал спинным мозгом, но сформулировать не мог.

Как же теперь ему работать, на кого оглядываться, кому доверять так, как он за все годы совместных съемок не доверял даже собственному сыну?

Сын приходил вечером, гремел посудой, стирал белье. Мальчишку было еще жальче, чем самого себя. Надо было сделать над собой какое-то усилие, хотя бы встать. И позвонить кому-то. Только Митя не помнил – кому.

В дверном проеме возник силуэт.

– Пап, ты бы поел… Я курицу сварил…

– Не хочу.

– У тебя язва.

– Я помню.

Митя встал, кряхтя, хватаясь за стены и слегка вращаясь возле каждой дверной ручки, вышел.

Яркий свет на кухне ослепил, Никита тут же выключил его, зажег маленькое бра над столом, пододвинул табуретку.

Никита праздновал свою маленькую победу – наконец-то он заставил Митю встать.

Оба они, отец и сын, сидели и ужинали по-семейному, как раньше.

– Пап, мне надо уехать на некоторое время.

Молчание.

– Пап!

– Уезжай.

– Я не могу тебя оставить одного в таком состоянии.

– Какое такое особенное состояние? Да и я не один. Мы тут с Федей. – Митя попытался обнять кота, который испуганно шлепнулся на пол и спрятался под столом.

– Ладно, потом поговорим.

– Да говори сейчас, я трезвый. – Митя поднял на сына глаза.

– Надо же, – заметил Никита, – а что же ты притворяешься?

– Ты об этом хотел поговорить с отцом?

– Нет. Я хочу, чтобы ты как-то встряхнулся.

– Меня уже достаточно повстряхивали, тебе не кажется?

– Надо как-то жить, пап. Это ведь которая по счету жена-то у тебя была? Ну, не впервые же ты разводишься?

– Да я не развожусь. Я даже не знаю, жива ли она, где она, с кем, почему ушла. Сбежала. Я – соломенный вдовец.

– Да мало ли почему ушла. Устала.

– Устала? От чего? Почему мне не сказала? Разве можно так устать, чтобы уйти без единого звука?

– Видимо, можно. – Никита тяжело вздохнул. – Катя от меня тоже сбежала. Когда ты лежал в больнице. Сказала, что выйдет за сигаретами, но не вернулась.

– Она не курит.

– Я не знал.

– Сынок, а ты считаешь нормальным жениться на такой женщине? О которой ты даже не знал, курит она или нет? И равнять ее с Маней, с которой мы столько лет прожили вместе?

– Дело же не в годах, а в чувствах.

– А о ее чувствах ты подумал? Не думаешь же ты,