Чертополох. Излом - Варвара Шихарева

Рэдлин ответил мне тихим хмыканьем:

– Возможно, что уже догадались, но выцарапать нас отсюда не так-то просто. Вход здесь охранять легче легкого.

– Думаю, что они и сами это понимают… – я запнулась, пытаясь поймать тревожащую меня мысль, а потом тихо произнесла. – Скорее всего, они попытаются удушить нас дымом. Разожгут у входа костер.

– Я надеюсь, что подмога поспеет сюда раньше, чем лесная братия начнет с огнем баловать, – рука Рэдлина успокаивающе коснулась моего плеча. – Наш глава – не дурак. Он должен догадаться, где нас следует искать, тем более что из-за этого кромлеха у нас совсем недавно целая история вышла.

«Карающий» ненадолго умолк, но, поняв, что я готова его выслушать, принялся за свой рассказ.

– Десятник наш, Вэрдлик, был жестоким командиром, склочным человеком и страстным охотником. Настолько страстным, что даже угнездившиеся в окрестностях разбойники его не останавливали. Не реже, чем раз в три дня он уходил в лес – всегда в одиночку, и удача была ему неизменным спутником. Вэрдлик никогда не возвращался на заставу с пустыми руками, а его охотничьи тропы ни разу не пересекались с разбойничьими.

Главе такие отлучки десятника были не по вкусу, так же, как и сам Вэрдлик, но старший наш рассудил, что пусть лучше десятник спускает накопившуюся желчь на охоте, а не выплескивает ее на подчиненных. Ну, а ежели, рано или поздно, вылазки Вэрдлика не закончатся добром, то винить в этом десятнику будет некого, кроме себя самого. Так оно и вышло. Только конец и охотам, и службе Вэрдлика положила не разбойничья стрела, а вот этот самый кромлех.

Месяц назад десятник, погнавшись за добычей, заплутал, и не успел вернуться на заставу до сумерек, а тут еще над лесом разразилась гроза. Вэрдлик решил не мокнуть под дождем, возвращаясь на заставу впотьмах, а переждать непогоду в этом заброшенном капище Седобородого.

Гроза стихла вскоре после полуночи, а потому, когда поутру Вэрдлик так и не объявился, глава отправил нас на его писки. К полудню мы лес едва ли не вверх тормашками перевернули, чуть ли не под каждый камешек заглянули, и лишь потом сообразили, что не мешало бы еще и кромлеху наведаться. Догадка наша оказалась верной – Вэрдлик по-прежнему сидел в этом каменном мешке и, казалось, совсем обезумел, так как первым, что он у нас спросил, было: «не караулит ли его на поляне старший брат». Битый час мы доказывали Вэрдлику, что кроме нас, около кромлеха нет ни одной живой души, а когда убедили-таки десятника выбраться наружу, окончательно уверились, что он не в себе.

За одну ночь Вэрдлик постарел лет на десять, руки у него мелко дрожали, а глаза были мутными и красными от бессонницы. Кое-как отпоив десятника вином, мы привезли его на заставу. О том, что с ним произошло, Вэрдлик отказался говорить наотрез даже главе и убрался к себе в комнату. Из своего угла десятник не казал носа до самого вечера – раньше за ним такого не водилось, и когда Вэрдлик не появился даже к ужину, глава велел посмотреть, что с ним. Дверь десятника оказалась заперта изнутри, на стук и вопросы Вэрдлик не отвечал. Недолго думая, глава приказал выбить дверь, и когда мы, вынеся ее из петель, вошли в комнату десятника, то увидели, что Вэрдлик, перекинув через балку ремень, удавился на нем.

О причине этого поступка нам рассказало найденное на кровати самоубийцы письмо. В нем Вэрдлик каялся, что, обуреваемый жаждой наживы, написал на старшего брата донос, в котором приписывал ему дерзкие речи против князя Арвигена. Навету поверили: брат Вэрдлика навсегда сгинул в княжеских застенках вместе с женою и малолетним сыном. Десятник, унаследовав добро брата, совестью не мучился и жил себе спокойно ровно до тех пор, пока в кромлехе к нему не явился оклеветанный родственник. Мертвый, в рубище, со следами страшных пыток на теле и истерзанным детским телом на руках. Ребенок непрерывно плакал, а мертвец до утра упрекал Вэрдлика за его поступок и жаловался на постигшую его семью участь, а перед зарей сказал, что теперь никогда не оставит вероломного брата в одиночестве и часто будет являться к нему для таких вот бесед.

Вэрдлик целый день молил Семерку о заступничестве, но, поняв, что боги от него отвернулись, решил наложить на себя руки, так как второго визита брата ему не вынести…

Утомленный долгим и страшным рассказом, Рэдлин вновь замолчал, а я, даже сквозь два плаща чувствуя воцарившийся в кромлехе леденящий холод, прошептала:

– Нечистая совесть – страшный палач, но я все равно не понимаю, почему твой глава решит искать нас здесь…

Рэдлин вздохнул:

– Так ведь я еще не все рассказал тебе, госпожа… Когда наш глава прочел предсмертное письмо Вэрдлика, то приказал нам обыскать всю комнату самоубийцы. Эта его предосторожность оказалась не напрасной: под одной из половиц мы нашли еще одно письмо десятника. В нем он обвинял главу в том, что он якобы пренебрегает своими обязанностями и говорит при остальных воинах, что князь Арвиген не слишком щедро платит своим ратникам и не ценит проливаемую за него кровь. Глава приказал сжечь найденную бумагу, а предсмертную записку Вэрдлика сохранил, прибавив ее к своему письму, в котором рассказывал о случае на заставе. Поскольку хранить тело самоубийцы у нас не было ни возможности, ни желания, мы похоронили его уже на следующий день, привалив, как следует, камнями. Что же до кромлеха, то глава сам оставил возле него щедрое подношение Седобородому, сказав, что если б не вмешательство Хозяина Троп, нашему отряду из-за клеветы Вэрдлика пришлось бы худо, и каждый из нас был полностью с ним согласен… В общем, глава легко поймет, где я буду искать убежища…

Когда голос Рэдлина затих, в кромлехе воцарилась тишина: возобновлять угасшую беседу не хотелось ни «карающему», ни мне, и я, глядя в темноту и слушая мерное дыхание Рэдлина, незаметно уснула.

Мне снились храмовые переходы – такие же запутанные и полутемные, как в Дельконе, но при этом – богато украшенные. Свет факелов то и дело выхватывал из полумрака то пышную позолоченную резьбу, то кусок яркой фрески… Если строгую соразмерность Дельконы я понимала и принимала, то эта нарочитая пышность вызвала у меня стойкое отвращение. Мне нестерпимо захотелось выбраться из паутины коридоров к свету, но вместо этого я продолжала следовать за ведущей меня по коридорам жрицей.

За время нашего путешествия моя провожатая ни разу не обернулась и не произнесла ни единого слова, но я почему-то была уверена, что у жрицы смуглая кожа южанки и красивое, надменное лицо… Она словно воплощала в себе дух этого места, я же с каждым мгновением чувствовала себя здесь все более чуждо…

Наконец, наше путешествие закончилось около комнаты Матери, и я вошла в освещенные предзакатными лучами солнца покои хозяйки Мэлдина. Яркий блеск позолоченных светильников и статуэток Малики во всех ее обличиях на мгновение почти ослепил меня, а Хозяйка Мэлдина, встав из кресла, подошла ко мне, протягивая полные, холеные руки. Ее речь была плавной, как река и сладкой, точно мед. Я почти утонула в этом обволакивающем, грудном голосе, как тут по моей ноге что-то скользнуло. Я опустила глаза вниз и увидела, как невероятно толстый гадючий хвост исчезает под подолом длинного одеяния Матери.