Час Самайна - Сергей Пономаренко

В тот день Барченко пришел на работу не ранним утром, как обычно, а уже перед обедом. Женя предложила чаю, но он отказался. Хмуро осмотрел помещение, помощников и объявил:

— Завтра можете не выходить на работу. Лаборатория ликвидируется, расчет получите сегодня.

— Что случилось?

— Это неважно. Главное, лаборатории больше нет.

— Может…

— Ничего уже нельзя. Если бы можно было, то… сегодня Бехтерев скрепя сердце подписал приказ о ликвидации лаборатории. Мы уволены.

Женя выбрала момент, когда они остались вдвоем. Барченко ковырялся в столе, отправляя большую часть бумаг в корзину.

— Александр Васильевич, так что все же произошло?

— Враги, Женечка, враги. Они кругом и всюду, исподтишка наблюдают, чтобы нанести удар в спину.

— Что же теперь вы будете делать? Ой, извините, я не то сказала…

— Как ни говори, а суть одна… Может, это судьба, Женечка. Засиделся я за столом, нужна живая работа. Сколько теоретические выкладки ни строй, а без практического подтверждения они выеденного яйца не стоят. Перехожу от теории к практике. Как рекомендовали матросы на лекции.

— Во главе матросского отряда отправитесь искать страну Шамбалу?

— Почти. Кроме врагов, у меня есть и друзья. Стараниями нашего директора я избран членом-корреспондентом ученой конференции от института и командирован в Мурман на должность заведующего Мурманским морским институтом краеведения.

— Ого! — только и сказала Женя.

— Это только звучит громко — должность. Институт не тянет даже на скромную лабораторию. Но это не главное… Моя цель — организация экспедиции на Кольский полуостров, в самое сердце Лапландии. Думаю, не позже весны она отправится на поиски следов дорической культуры. Кое-какие сведения я имею, осталось все исследовать и научно обосновать. Так что со мной все понятно. А ты, Женечка, что будешь делать?

— У меня только один путь — на биржу. Бедная мама, она будет так переживать…

— Женечка, а ты не хочешь поехать со мной? Я еду с женой в Мурман, затем в экспедицию. Не присоединишься к нам?

— Не хочется маму оставлять одну… Но если уж выбирать между экспедицией и биржей, то я выбираю экспедицию.

— Может, подумаешь, с мамой посоветуешься?

— Уже подумала и посоветовалась. Мама будет против, но… Хочется посмотреть мир, а что я здесь увижу? Разве только повезет, и снова буду стучать на машинке с раннего утра до позднего вечера. Мама меня простит и поймет.

— Тогда в путь! Нас ожидает небольшой крюк, тебе, думаю, он будет приятен. Мы сначала должны заехать в Москву. Там пробудем два дня, потом вернемся и двинемся на Мурман. Ты довольна?

— Кажется, что, несмотря на двадцать лет, я уже прожила несколько жизней, точнее три. Первая — это то, что происходило со мной до октябрьской революции, вторая — моя жизнь в Питере, а третья — в Киеве. Сейчас я готова начать новую жизнь и не знаю, есть ли в ней место для старой.

— Ты обижена на Блюмкина?

— Да. Он мог бы разыскать меня в Питере. Адрес бабушки он знает, здесь одно время жил. Не искал — значит, я ему не нужна.

— Трудно сказать, что лучше, а что хуже… Якова я видел один раз, но могу сказать, что это человек, который не успокоится, пока не свернет себе шею. Быть рядом с ним — значит, подвергаться такой же опасности.

— Тем более в это время.

— Час Самайна. Я его так называю.

— Что такое Самайн?

— Самайн, согласно кельтскому календарю, это время соприкосновения двух миров на пути уходящего бога, когда разделяющая завеса истончается. Он соединяет две половины года, темную и светлую, соединяет два мира — Верхкий Мир людей и Иной Мир. Вот так и наше время балансирует между тьмой и светом, добром и злом и не имеет между собой четких границ.

— Мы все находимся на границе между злом и добром, светом и тьмой… Верно подмечено.

— От знакомых я узнал, что Блюмкин учится в Москве в академии РККА, но в данный момент находится в длительной командировке[7].

— Дважды в одну реку не входят и дважды одной жизнью не живут. Поэтому я как-то переживу… А в Москве побываю с удовольствием, ведь я там никогда не была!

— 10 —

Москва встретила их теплом уходящего лета. Барченко отпустил Женю на целый день для знакомства с городом, предупредив, что завтра ранним утром надо выезжать обратно в Петроград. «А там сразу на Мурман. Дорога предстоит неблизкая».

Женя в первую очередь побывала у Кремля, на Красной площади, полюбовалась цветными куполами храма Василия Блаженного. Людей на улицах было много, и все куда-то спешили. Среди москвичей Женя чувствовала себя неуютно. Впечатление от сравнения с Питером сложилось следующее: Москва обстоятельнее, солиднее — как умудренный опытом человек, а Питер изящнее, подвижнее — как сама молодость.

Гуляя, с Красной площади вышла на какую-то улицу, затем на другую и запуталась в их хитросплетении. Увидев тумбу с объявлениями, остановилась узнать, какие проблемы волнуют Москву и москвичей. На глаза попался серый листок, украшенный хитрыми загогулинами. Из него узнала, что сегодня вечером в большом зале консерватории состоится суд над имажинистами, в котором будут участвовать поэты Шершеневич, Мариенгоф, Есенин, Кусиков. Женя посмотрела на часы. До начала оставалось совсем немного времени, а она была в незнакомом городе, где ничего не знала. Решилась и взяла извозчика, сказав, что торопится. Извозчик свистнул, щелкнул кнутом, изможденная лошадь повернула голову, посмотрела на них с укором и не спеша тронулась с места. Всю дорогу извозчик щелкал кнутом, но, похоже, делал это для видимости, жалея лошадь.

Возле входа в консерваторию толпилось много людей, но еще больше было внутри. Пришедшие, а это была в основном молодежь, полностью заполнили зал и балкон, стояли в проходах. Жене каким-то чудом удалось протиснуться к самой сцене. Суд уже начался. На сцене стоял молодой парень в пелерине, изображающей судейскую мантию, и читал стихи:

Какое мне дело, что кровохаркающий поршень

Истории сегодня качнулся под божьей рукой,

Если опять грустью изморщен

Твой голос, слабый такой?!

На метле революции на шабаш выдумок

Россия несется сквозь полночь пусть!

О, если б своей немыслимой обидой мог

Искупить до дна твою грусть!

Содержание стихов слабо доходило до ее сознания, но захватывало новизной и смелостью эксперимента. Выступающего под восторженный рев зала сменил другой поэт, на этот раз без пелерины, и, помогая себе яростной жестикуляцией объявил: «Принцип кубизма».

В обручальном кольце равнодуший маскарадною маской измятой