Знахарь-2, или Профессор Вильчур - Тадеуш Доленга-Мостович

Уже к обеду городок был наэлектризован возвращением Вильчура. Все поняли, что с мельником он обо всем договорился. Шел он медленно, с улыбкой рассматривая все вокруг и раскланиваясь со знакомыми, а их у него было много еще со времени своего знахарства здесь. Однако никто не осмелился вступить с ним в разговор. Дойдя до рынка, профессор остановился возле лавки пани Шкопковой и вошел туда.

Судорожно сжалось сердце, когда он увидел эти старые стены, полки, заставленные различными товарами, на которых с наивной декоративностью были разложены пачки гильз и табака, карандаши, пеналы, тетради, листы с переводными картинками, претенциозные украшения для столов, слегка выцветшие трубки цветной бумаги и все то, что когда-то укладывала здесь Марыся, что продавала, чего касались ее руки… Чуть покосившийся прилавок, возле железной печки все те же перила лестницы, ведущей в подвал…

За прилавком сидела молодая полная девушка со следами оспы на лице, но с милым взглядом голубых глаз. При виде вошедшего она вскочила, сразу догадавшись, кто он.

— Чем могу служить, пан профессор? Озадаченный, он присмотрелся к ней.

— Откуда же вы знаете меня? Она улыбнулась.

— Местных я здесь всех знаю, а если кто-то новый приходит, сразу ясно кто.

— И вы знаете, кто я?

— Естественно, знаю. Все уже знают, с самого утра, что приехал пан профессор. Пани Шкопкова говорит, что вы приехали отдыхать в усадьбу в Зеленом, но я знаю, что это не так.

Такая осведомленность развеселила Вильчура.

— Откуда же вы знаете? — спросил он с улыбкой.

— Ну, потому что вы привезли с собой очень много вещей, а на отдых столько не берут.

— Вы должны стать детективом. А как же поживает пани Шкопкова?

— Как пани? Скрипит понемногу, жалуется на застой в делах, на то, что дети не слушаются, а, в общем, ничего. Может быть, я сбегаю за ней?

Бежать, однако, не пришлось. В городке все новости доходили из конца в конец со скоростью беспроволочного телеграфа. Спустя минуту после того, как Вильчур вошел в лавку, пани Шкопкова уже была оповещена и, невзирая на одышку, уже неслась трусцой через рынок, чтобы поздороваться с профессором. Это было для нее честью и немалой, что такой человек именно ее первую в Радолишках решил навестить. Будет, чем гордиться, и будет повод для людской зависти, по крайней мере на несколько месяцев. У пани Шкопковой были основания считать себя более близкой профессору, чем все остальные в городке. Во-первых, его дочь несколько лет была на ее попечении, во-вторых, два года назад пани Шкопкова ездила в Варшаву и там лично встречалась с профессором.

И сейчас она приветствовала его со всей искренностью и растроганностью. Конечно же, она прежде всего спросила о дочери.

Профессор как-то помрачнел, но потом взял себя в руки и ответил:

— Ну, что же, она счастлива. Живут они в Америке. Он зарабатывает огромные деньги. Живут весело и этим довольны.

— А вы не собираетесь их навестить?

— Нет… Далеко, а я уже старый…

— Вам ли о старости говорить, — кокетливо прервала его пани Шкопкова.

— Во всяком случае, — продолжал профессор, — меня бы не заинтересовало то, что интересно им. Да и не хотелось бы мне стеснять их своей персоной. Старики не должны мешать молодым. А как ваши дела?

Пани Шкопкова начала пространно рассказывать о себе, о своих детях, об отношениях в городке, о том, что ксендз поменялся, что кто-то с кем-то судился и так далее. Узнав от Вильчура, что тот собирается остаться на мельнице навсегда, она ушам своим не поверила и с того момента нетерпеливо посматривала на дверь, чтобы скорее выбежать и поделиться этой сенсационной новостью с как можно большим числом людей.

По возвращении в гостиницу Вильчур застал Люцию несколько обеспокоенной. Оказалось, что Емел, проснувшись, приказал подать бутылку водки, которую тотчас же опорожнил, и отправился в город.

— Я боюсь, — говорила она, — как бы в пьяном виде он не устроил где-нибудь скандал.

Профессор рассмеялся.

— Не беспокойтесь, панна Люция. Одна бутылка не угрожает ему никакими последствиями.

— Ему, возможно, нет, но другим.

— Исключено. Я ручаюсь, что он совершенно трезв.

Она задумалась и сказала:

— Это меня тоже не утешает. И вообще у меня такое впечатление, что мы поступили легкомысленно, взяв его с собой. Я не утверждаю, что это вообще плохой человек, и допускаю, что где-то глубоко у него теплятся какие-то забытые искорки чувств, но он ведь сам цинично заявляет, что "чужая собственность — это такая собственность, которую мы еще не успели себе присвоить". Бог знает, что еще он может здесь натворить, во всяком случае он может навредить нам с самого начала.

— Я не разделяю ваших опасений, — подумав, ответил Вильчур. — Емел не тот человек, который крадет из пристрастия или дурной привычки. Он берет чужое только тогда, когда не может удовлетворить свои потребности, но вы же согласитесь с тем, что его потребности не очень велики: лишь бы какая одежда, лишь бы какая еда, ну и водка, единственное излишество… А можно ли это назвать излишеством?.. Я задумывался над этим, но, возможно, для него это такая же потребность, как хлеб для других. Поверьте мне, панна Люция, что сознание иногда бывает самой страшной пыткой, особенно тогда, когда человек теряет веру в себя, когда переполнен презрением и отвращением, когда цинизмом, как ведром мусора, хочет засыпать то, что осталось в нем человеческое и что сам он считает непригодным. Дорогая пани Люция, возможно, что своим поведением Емел доставит нам массу хлопот, но представьте себе, что бы с ним было, если бы мы оставили его на произвол судьбы…

Профессор покачал головой и добавил:

— Бедная, измученная душа. Пусть оживет в этой атмосфере добра и непринужденности. Изболевшаяся душа, а мы ведь лекари!..

Люция с недоверием подняла брови.

— Только на этот раз пациент неизлечимо болен.

Он взял ее за руку.

— А если даже… Оставили бы вы безнадежно больного без помощи?..

Она ничего не ответила, но этот разговор открыл перед ней новые глубины души профессора. Поняла она сейчас также и то, что этот человек не остановится ни перед чем, выполняя свой долг, который понимает, значительно шире и глубже, чем могла она догадываться раньше.

Опасения о поведении Емела, по крайней мере вначале, оказались напрасными. Большую часть дня он, действительно, проводил в местном шинке. Будучи по натуре человеком спокойным, лишенным буйных инстинктов, он не устраивал никаких скандалов. Подтвердились также предвидения профессора о его относительной порядочности. Ни у кого ничего не пропадало по той простой причине, что у Емела хватало денег на его скромные расходы. Самым обычным в мире способом, идя в шинок, он бесцеремонно обращался к Вильчуру: