Мои пригорки, ручейки. Воспоминания актрисы - Валентина Талызина

Во Франции она опять пряталась, потому что был приказ Сталина всех беженцев вернуть в Россию. Её прятали, и она, по-моему, сдала Лёню в какой-то пансион при ордене иезуитов, где он жил и учился, пока ей приходилось как-то скрываться. Она была нищая как бобик. В общем, это был полный ужас.

Позже она поступила швеёй в дом Диора. И все эти злоключения, конечно, отразились на отношениях матери и сына. Они отдалились друг от друга. Лёня вырос, повзрослел, закончил этот пансион ордена иезуитов, но дружбы между матерью и сыном не было. Он бросил ей в лицо: «Зачем ты отобрала меня у моего отца и увезла из России?» И никогда он ей не мог этого простить.

Лидия Владимировна не очень любила Элиану, она рассказала, что моя подруга не такая уж хорошая женщина, а французы – вообще ужас: жёсткие, коварные, прижимистые. Лидия Владимировна меня принимала, у неё единственная была ко мне корысть. Её братья и сестры после войны оказались в Молдавии, и она спрашивала: «Валя, вы возьмёте что-нибудь для моего брата, племянника, сестры?..» Естественно, Валя сказала, что возьмёт… Я посчитала, сколько смогу взять, она дала мне адрес, и я отправила посылку.

Когда я приехала, Элиана уже была не та маленькая, чёрненькая, с ласковыми глазами девочка. Люди меняются, и не всегда в лучшую сторону.

Как сказать? Денег не было. Это был 1979 год. Валюты тогда меняли очень мало. Весь Париж, все музеи – всё навалилось на меня. Конечно, я немного была пришибленная, уже не стопроцентно уверенная в себе девушка, как в Москве. Бывает такое ощущение в жизни, когда человек чувствует себя не в своей тарелке, вроде как на одной ноге стоит, его и тюкнуть хочется. Не избежала этого искушения и моя подруга.

Она таскала меня по всем музеям, дворцам, предместьям, она меня «начиняла», показывала. Она в меня просто впихивала французскую культуру, я всё это послушно глотала. И как только мой взгляд падал на витрины магазинов, она напряжённым голосом спрашивала: «Куда ты смотришь?» Магазины были не главное. Но я чувствовала себя забитой в этом Париже. Мне не давали покоя мысли, где я буду спать, что я буду есть. И Элиана так немножко подтюкивала меня, невольно демонстрируя своё превосходство.

Меня предупреждала Лидия Владимировна о том, что французы чувствуют своё превосходство перед людьми, которые приехали во Францию, перед эмигрантами. Я не была эмигранткой, но Элиана ко мне относилась всё-таки как к русской, которая пожаловала из-за «железного занавеса», нищая, ничего не знающая. Она мне показывала Париж, но я ощущала её раздражение. Она была очень нервная, временами просто невыносимая. Двое детей, ученики, я… В общем, это была для неё обуза.

И когда я вернулась домой, мама меня спросила: «Ну как?» Я сказала: «Мама, не очень…» – «А я это знала».

Лидия Владимировна ещё жива, ей 93 года, но, к сожалению, она потеряла разум. Элианочка, к сожалению, умерла в 1993 году.

Ростислав Янович Плятт говорил, что в каждом спектакле есть такие минуты, когда ты сам себе не принадлежишь, когда что-то с тобой происходит. Я бы сказала, что бывают мгновения, когда ты взлетаешь. Некоторые говорят, что сцена – это наркотик. Нет, это не наркотик. Некоторые говорят, что ты получаешь власть над зрителем. Нет, это не власть. Это именно взлёт. Ты взлетаешь и становишься выше.

А есть артисты, которые не знают, что это такое.

У меня был такой случай. Мама лежала в больнице, ей сделали сложную полостную операцию. Надо было выхаживать маму. А я её после операции в первую ночь оставила в палате и ушла домой. И вдруг звонок. Мама лежала вместе с другой женщиной, которая тоже была после операции, и её муж ночевал на полу возле стенки. Он мне позвонил и сказал: «А что же вы оставили маму?» Я ответила: «А что?» – «Да как что? Вы должны быть здесь. Или вы на меня её бросили?» И тогда я поселилась в палате, вместе с этим мужчиной. Я лежала возле стенки, а рядом мужчина – четыре человека спали в одной комнате.

Когда практически безвылазно находишься в больничных стенах, поневоле начинаешь узнавать, что происходит в других палатах, слышишь какие-то истории. Я помню жуткую сцену, когда одну женщину разрезали и зашили. Ей, конечно, ничего не сказали. А родственникам сообщили, что она безнадёжна. Родные пришли к ней с перевёрнутыми лицами. Я им сказала: «Вы что с такими лицами пришли? Вы должны сделать вид, что всё хорошо. Она догадается. Зачем вам это надо?» И тогда они перестроились и убрали этот траурный вид.

Я жила в этой больнице, ездила домой, что-то варила, привозила кастрюльки. И вдруг мне кто-то звонит и говорит: «Вот тут, Валя, за 40-м магазином есть клуб МВД. Давайте свой номер, и мы всё организуем».

У меня был один монолог. Я вышла на сцену, начала читать, и через две-три минуты у меня будто белый лист бумаги. Я не могла вспомнить ни одного слова. И ушла со сцены под стук своих каблуков. Села. Ко мне подошли: «Что случилось?» Я ответила, что у меня мама в больнице. А сама подумала: я не смогла взлететь. Я была внизу, целиком и полностью в этой больнице и с этими больными.

Каждый день в шесть утра я мыла палату, потому что мужчина, муж маминой соседки, не мог. Санитарки не было, и я драила эту комнату, эти пятнадцать квадратных метров. Это было летом 1986 года. Я уже была народной артисткой, звание получила в 1985 году. В больнице это не играло никакой роли. И у меня не было денег на сиделку. Мама умерла в 1991 году от сердца. Я думаю – от тромба.

Иностранцы меня буквально преследовали. Во времена СССР такие контакты, мягко говоря, не приветствовались и имели печальные последствия.

У меня всё началось в студенческие годы с Элианы, но продолжение «связей с иностранцами» последовало. И эти знакомства сильно осложняли мою жизнь.

Когда после первого тура я прошла в ГИТИС, а другие ещё сдавали экзамены и в институтских стенах царила та особая абитуриентская суматоха, которая бывает только во время вступительных испытаний, я заметила довольно худенькую девочку с простым лицом и большими серыми глазами. Почему-то я её спросила: «А вы прошли или нет?» Она ответила: «Да, я поступила». – «На наш курс?» – «Да». И было ей так жутко, неуютно и одиноко, что она мне призналась: «Я не радовалась, что прошла на актёрский. Только ты одна подошла и проявила ко мне какой-то интерес».

Она оказалась эстонкой, её звали Мале Микхельс, и она училась с нами на актёрском. Она была как актриса не очень, и с нами она проучилась не долго, перевелась на театроведческое отделение.

Мы с ней дружили. Потом она меня пригласила зимой в Таллинн, и я ездила к ней. Именно от неё я впервые услышала слова «русские оккупанты». Ещё она сказала, что, если будет какая-то демонстрация или революция, то она пойдёт против русских. Но я всё равно с ней дружила.

Потом она вышла замуж за финна. Я была свидетелем её романа. Она прибегала в восторге, что у неё любовь. Он был профессор Хельсинкского университета по русскому языку, Вейко Леппеле. Я это помню. Она была рада и счастлива. Она уехала в Финляндию где-то в 1957–1958 годах.

Мале писала мне редко, но всё-таки писала. Сообщала, что она одного ребёнка родила, потом второго, потом третьего, а потом четвёртого. А у её мужа Вейко Леппеле были аспиранты, которые вместе с Мале стали приезжать в Москву. И опять у меня пошла дружба с иностранцами.