Сервантес - Андрей Красноглазов

При жизни писателя «Галатея» выходила дважды: в Лиссабоне в 1590 году и в Париже, напечатанная знатоком и ценителем испанской литературы Сезаром Уденой в 1611 году (очевидно, на это повлиял успех «Дон Кихота»). К этому времени найти «Галатею» в самой Испании было уже невозможно, и после длительных поисков Удена обнаружил экземпляр романа в Португалии.

Появление романа отметил даже такой не щедрый на похвалы литературный мэтр, как Лопе де Вега. В комедии «Глупая» он упоминает «Галатею» вместе с произведениями Гильена де Кастро, плутовским опусом Матео Алемана «Гусман де Альфараче», «Луизиадами» Камоэнса и даже рядом со сборником своих стихов. А общеизвестно, какого высокого мнения Лопе был о своем собственном творчестве.

Хорошо была принята «Галатея» и за границей. Имеются упоминания, что французские дамы и кавалеры знали текст романа «почти наизусть». Одним из почитателей романа был Оноре Дюрфе, чья буколика «Астреа» с очевидной ясностью продемонстрировала, что и во времена Ришелье и Корнеля чтение сладостных любовных излияний пастухов и пастушек являлось для вельмож приятным проведением досуга.

Сам Сервантес неоднократно возвращался к мысли о продолжении «Галатеи». В первой части «Дон Кихота» при разборе библиотеки незадачливого Рыцаря Печального Образа священник произносит такие слова: «С этим самым Сервантесом я с давних пор в большой дружбе, и мне хорошо известно, что в стихах он одержал меньше побед, нежели на его голову сыплется бед. Кое-что в его книге придумано удачно, кое-что он замыслил, но ничего не довел до конца. Подождем обещанной второй части».

В 1615 году он опять подтверждает свою решимость окончить роман, об этом он пишет в посвящении «Восьми комедий и восьми интермедий», в предисловии ко второй части «Дон Кихота» («Забыл тебе сказать (читатель. — А. К.), чтобы ты ожидал Персилеса, которого я теперь оканчиваю, а также вторую часть Галатеи»).

Даже в предчувствии скорой смерти Сервантес не отказался от мысли завершить свою пастораль. В посвящении графу Лемосскому «Странствий Персилеса и Сихизмунды» в 1616 году он писал: «В душе моей все еще живут дорогие образы Недель в саду и Достославного Бернардо. Если же, на мое счастье, выпадет мне столь великая удача, что небо продлит мне жизнь, — впрочем, это будет уже не просто удача, но чудо, — то Вы их увидите, а с ними и конец Галатеи, которая Вашей светлости пришлась по вкусу».

Другими словами, на протяжении всей своей жизни Сервантес желал завершить роман, но так его и не дописал. Возникает вопрос — почему он вообще решил написать именно буколический роман?

Мы уже частично касались данного вопроса. Это была своего рода проба пера, необходимая для начинающего литератора. К тому же это был беспроигрышный финансовый ход, книга уже в силу жанра была обречена на успех. Мог ли молодой автор не рискнуть и написать произведение, пользующееся спросом у читающей публики?

А возможно, дело совсем в ином и Сервантес написал «Галатею», идя навстречу велениям своей души?

В глубине души Сервантес всегда ощущал магическое воздействие идеи золотого века. Иначе чем объяснить постоянный пасторальный мотив в его творчестве? Это и сама «Галатея», и вставные новеллы «Дон Кихота», речь Рыцаря Печального Образа о золотом веке перед ламанчскими козопасами, в «Странствиях Персилеса и Сихизмунды» и т. д.

На исходе XVII века «Галатея» пережила еще один взлет популярности во французской обработке Флориана (1738). Причем успех этой версии был столь велик, что она не только была переведена на многие другие языки, но в кругу образованной публики надолго заменила оригинал.

В России «Галатея» появилась в переводе А. Печенегова (1790), кстати, тоже сделанного с французского варианта.

Во времена Сервантеса профессия профессионального литератора, зарабатывающего на жизнь исключительно литературным творчеством, еще не оформилась. Конечно, и тогда были люди, существующие только за счет сочинительства. Таковых было немало. Из ближайшего окружения Сервантеса — Фигероа, Гальвес де Монтальво, Лайнес. Чей-то труд оплачивался лучше, чей-то хуже. Но кое-какой доход это давало.

Наибольшим спросом пользовались пьесы. Испанский театр был тогда на подъеме, в его жизнь вошел знаменитый Лопе де Вега. Театральный мир нес с собой особую атмосферу, которая затягивала, привлекала к себе, хотя и не сулила сносных доходов.

«В переулках ютился нищенствующий, пестрый и шумно-общительный рой авторов. Квартал кишел музыкантами, плясунами, фиглярами и непомерно многочисленным женским сопровождением. Сочинители бродили толпами. Все эти господа жили случайными заработками, должали, сидели в кабаках и разыгрывали из себя важных людей.

Резкий отпечаток наложило на этот мир общераспространенное щегольское отношение к делам чести. Всюду в Испании чувство старинного рыцарства давно уже выродилось в крайность. Достаточно было косого взгляда, чтоб вылетели из ножен кинжалы; почти каждое утро находили в уличной грязи заколотых дворян. Но здесь, вокруг „Привала комедиантов“ (маленькая площадь Мадрида. — А. К.), это уродство нравов было еще разительнее. Историческое тщеславие мстило кроваво. Актер, у которого отбили роль, рифмоплет, злорадно высмеянный товарищем, считали убедительнейшим опровержением удар кинжала. Честь какой-нибудь легкой особы защищали с таким рвением, словно речь шла о чести девственной герцогини. Гримасничало неукротимое чванство. Шулера, перенимавшие друг у друга жульнические приемы, раскланивались с длительными церемониями, именовали друг друга „ваша милость“ и говорили не иначе как в третьем лице. Хвастовство не имело границ. Каждый из этих горе-поэтов и рифмоплетов претендовал на создание „Илиад“ и „Энеид“. Лгали бесстыдно друг другу в глаза, каждый делал вид, что верит, и требовал того же от других. Но театр был для всех великой надеждой, подлинным магнитом. Ведь там можно было заработать нешуточные деньги — пятьдесят — семьдесят талеров за одно представление.

Правда, нелегко было угодить публике! Да и директорам тоже. Даже писателю с именем, какому-нибудь Артиеде или Армендарису, редко удавалось увидеть сцену».

Малоприятное зрелище, согласно Бруно Франку, представляла собой закулисная жизнь театрального Мадрида. И все же Мигель де Сервантес, отчаявшись получить какую-либо чиновничью должность, бросил свой жребий, решившись испытать невозможное — зарабатывать себе на жизнь бумагой и пером.

Встав на путь профессионального литератора, Сервантес приобрел и определенную зависимость от читательской аудитории. Хочешь получать деньги — пиши то, что пользуется спросом и хорошо продается. А пьесы продавались хорошо. Поэтому герой Лепанто не без уважения обратил свой взор на театральные подмостки, причем обратил с удовольствием: еще с детства он полюбил театр. Да и материал был — такая жизнь позади!

«На днях я встретился с друзьями, и у нас зашел разговор о комедиях и обо всем, что до них касается, причем собеседники мои разобрали их до тонкости и так разукрасили, что, казалось, прибавить тут нечего. Говорилось и о том, кто первый в Испании вынул их из пелен, облек в праздничный наряд и придал им пышности и блеску. Будучи старше всех в этом обществе, я вспомнил представления великого Лопе де Руэда, мужа, славившегося остротой своего ума и своею игрою на сцене. Этот уроженец Севильи, мастер-золотобой, умевший выделывать из золота тонкие листочки, дал изумительные образцы пасторальной поэзии — в этом его никто до сих пор не превзошел. Я был тогда еще совсем мальчик и мог ошибиться в оценке его стихов, но некоторые из них запечатлелись в моей памяти, и вот теперь, уже в зрелом возрасте, послушав их со сцены, я понял, что был прав. И если бы это не выходило за рамки предисловия, я привел бы здесь несколько примеров в доказательство верности моего суждения. Во времена этого славного испанца все театральное имущество помещалось в одном мешке и состояло примерно из четырех белых, обшитых золотом тулупов, четырех бород и париков и четырех посохов. Комедии представляли собою написанные в форме эклог диалоги между двумя или тремя пастухами и пастушкой. Сдабривали их и начиняли двумя или тремя интермедиями — то о негритянке, то о мошеннике, то о дураке, то о бискайце, — этих четырех персонажей, как и многих других, упомянутый Лопе изображал превосходно и удивительно верно. В те времена театральной машинерии не существовало, пеших и конных поединков между маврами и христианами на сцене не устраивалось; не было люка, из которого, точно из преисподней, вылезал бы или делал вид, что вылезает, какой-нибудь персонаж, — сцену составляли образовывавшие квадрат четыре скамьи, на которые были настелены четыре или шесть досок, и она возвышалась над полом всего на четыре пяди; с неба не спускались тогда облака с ангелами и духами. Декорацией служило державшееся на двух веревках старое одеяло, отделявшее подмостки от того, что теперь именуется актерской уборной, и скрывавшее от публики хор, который без всякого аккомпанемента пел какой-нибудь старинный романс. Когда Лопе де Руэда скончался, его, как человека достойнейшего и знаменитого, похоронили в кордовском соборе (в Кордове он и умер), между хорами, где был похоронен и знаменитый безумец Луис Лопес.