О любви ко всему живому - Марта Кетро

Конечно, он записал. Дома выяснится, что это все не подойдет, к масляной краске не пристанет, а хоть даже и пристанет, кто же этим будет заниматься и когда, если «ты, в выходные» – ответ неверный?

Но это потом, дома, а сейчас она купила и как-то еще потащит до автобуса.

Икейский ресторан закрылся, и мы ужинали в кафе, бургерами. То есть я съела только сосиску и еще обкусала шоколад с пончика, но они, дамы, прямо так, в голову, и ели булочки с кетчупом, запивали машинным кофе с молоком по десять (десять!) рублей стаканчик. Это называлось «играть в дальнобойщиков». (На дальнобойщиках: зеленое платье и шарф; топ, черная юбка и розовые гольфы; зеленая майка и коричневая юбка с оборками. Сетчатые носки, черные колготки, туфли и куртки, из белья – один лифчик и двое трусов на троих. Ну, простые такие, негламурные дальнобойщики – без шляпок.)

Почему-то за ужином в приличных выражениях беседовали о гей-порно. Не знаю почему, разве что по ассоциации с длинными тонкими белковыми сосисками и шоколадными пончиками.

Потом пошли в торговый зал, и я решила себя ограничить. Принципиально, имея какие-то деньги «на булавки», купить только те вещи, без которых не смогу обойтись. Потому что хочется большие плоские тарелки, банный халат, орхидею в горшке, плечики, подвесные тканевые полочки, стеклянные шары, закрытый фонарь для греющей свечи, красное покрывало – дешево же, в хозяйстве нужно или просто красиво. Но без этого можно, а ведь есть же вещи жизненно необходимые, правда? Без которых нельзя. Значит, надо их найти.

Так вот, выяснилось, что нельзя мне без трех метров тюля на кухню и витой палочки бамбука, которая вполне живая и, обещают, пойдет в рост.

Даже не знаю, кто я после этого – китаец?

Я лечусь от простуды, причем очень странно – пью тавегил. Он снимает отеки слизистой, насморк проходит, глаза перестают слезиться. Но побочный эффект ошеломляет. Я выпиваю таблетку в час дня, и примерно к пяти вижу, как крутится пластинка на старой радиоле, замедляется до девятнадцати оборотов, соскальзывает с блина и, медленно вращаясь, летит. Я стою на самом ее краю, за спиной виднеется потемневшая красная наклейка, но я смотрю вниз, рассчитывая разглядеть узкую туманную реку и леса, потому что мы уже на приличной высоте, но вижу только паркетный пол. В центре комнаты стоит большая наряженная юлка до потолка (это опечатка, но ведь и она вращается, покачивая тусклыми золотыми шарами и обвиваясь серебряным дождем, так что немножечко все-таки юлка). В гости приходят два знакомых мальчика и приносят в подарок вторую елочку, поменьше. Я думаю, что это наверняка примета – видеть во сне новогодние елки, да еще две сразу, надо будет посмотреть в Сети, когда проснусь. Потом они, мальчики, а не елки уходят, взявшись за руки, и я пытаюсь решить, как назову их, когда буду писать об этом, чтобы не скомпрометировать. Я вообще весь этот бред сразу, по мере развития, проговариваю, выстраивая фразы, иногда чуть отматываю картинку, чтобы заменить слово на более точное. В детстве, когда я болела, меня преследовали большие игральные карты, в основном бубны, и я все время пыталась сосчитать количество «печенок» (это мама так называла), чтобы выяснить достоинство фоски, и при этом важно было не посмотреть на туза, чтобы не провалиться в самую середину огромного оранжевого ромба. А теперь, видимо, всегда будет так – поверх картинки змеится фраза, и ужас в том, что нужно опять и опять возвращаться, чтобы она поспевала сформулировать, вместить в себя все происходящее. Потому что это вроде как мой долг, и если я не найду нужных слов и не запишу потом, то все это зря (в смысле ВСЕ ЭТО ЗРЯ). Совершенно убийственная ответственность – пытаться сохранить и оправдать все, что происходит, и голова от нее вибрирует, как колокол. Но тут я, в очередной раз перечитывая свою бесконечную фразу, натыкаюсь на слово «бред», и мне приходит в голову (Господи, опять в голову, бедная), что раз это не сон, а именно бред, то нужно действовать, как во время прихода. То, что я делаю сейчас, – это классическое «выпадение на измену», а правильнее будет отпустить вожжи, ослабить внимание и отдаться процессу. Я бросаю свою фразу с горечью – прости, если бы это был сон, я бы обязательно тебя закончила, но у прихода другие правила, – и снова поднимаюсь вместе со своей пластинкой, она возвращается на радиолу, и я, успев прочитать на прощание название двух песен («Шатрица» и «Бричка»), перебираюсь в постель, укрываюсь одеялом и сразу же засыпаю.

Что делать женщине, чувствующей себя птицей,

и что делать птице, чувствующей себя женщиной?

Первой – вспоминать Бога, чье имя звучало, как крик ястреба;

выпускать из открытых ладоней сердца, изумляясь каждый раз, когда они не взлетят;

выбрасываться из окон, разбивая грудь о решетку

(стоило бы привыкнуть, когда живешь на первом этаже);

чистить перышки; самозабвенно петь в одиночестве;

и никогда ни о чем не думать подолгу.

Второй – слушать пение ярко оперенного красавца своего вида

и не слушать другого, который не своего, потому что проку не будет;

строить временные дома в неожиданных и ненадежных местах;

позволять тем, кого любишь, учиться ветру;

умирать так внезапно, что звуки голоса не успевают угаснуть раньше жизни.

Что делать им обеим?

Смотреть сны друг о друге, радуясь, что им повезло:

каждая из них не насекомое и не старый опечаленный китаец.

Вчера на Тверской я пыталась купить себе платье, в этом сезоне они все с завышенной талией, и девушка в них, должно быть, похожа на цветок системы «колокольчик». По идее. Потому что я отчего-то выгляжу как целая клумба ноготков и петрушки. Вообще если у кого сильно задрана самооценка, то рекомендую подлечиться в «Zara».

В магазин я заходила стройной женщиной с большим бюстом, а выползла толстухой, поросшей дойками в неположенных местах. Потому что там, где расположена моя грудь, модельеры размещают плотную резинку или маленькие треугольнички, под которыми даже самые прекрасные формы расплющиваются, а обычные человеческие сиськи взрослого размера и без силикона впадают в ничтожество.

И вот я, уже в ничтожестве, волокусь по Тверской, а навстречу косяком идут красивые мужчины с непроницаемыми лицами. Один блондин и три брюнета. А я плачу невидимыми слезами.

Потом меня обгоняет рыжий мужчина, и вот он-то мне нравится больше всех, потому что весел. Правда, идет вприпрыжку, обнимает за попу долговязую блондинку, пристает к ничейной невесте, сидящей у офиса Евросети, говорит нарочито прааативным голосом и ко всему прочему – карлик (мне по грудь, а бабе своей по пояс). Но он весел.

Я вдохновилась и купила своему ничтожеству прелестную черную сбруйку, расшитую фиолетовыми цветами, – совершенно прозрачную, такой стыд… Но нужно же как-то себя спасать, грех уныния – самый противный.

Была недавно на Арбате, в маленьком баре, где я любила выпить стаканчик еще молодушкой. Только в те годы я пила «Мартини драй», а теперь водку. И вот сижу я, беседую с Улей (о литературе, естественно), а она говорит: «Смотри, как мужики на тебя уставились, аж рты открыли». Я покосилась – эка невидаль – и снова щебечу. А мужики все таращатся. И тут я вглядываюсь в одного из них и говорю: