Светись своим светом - Михаил Абрамович Гатчинский

влезал в пробирку и копошился в ней вместе со всеми молекулами.

В коридоре судорожно звякнул колокольчик: два часа дня. Дверь аудитории рывком распахнулась. Юноши, девчонки и студенты постарше — все бегут в столовку. Рысью, вприпрыжку.

— Общую тетрадь забыла! — кричит кто-то во все горло.

— Разиня!

— Не забудьте, ребята, ровно в четыре заседание в комитете комсомола.

Бориска нагоняет Николая:

— Обожди меня.

Возле студенческой столовой — длинный хвост. Костя примазался к передним и уже сует свои талоны кассирше:

— Суп-горох, треска. И еще биточки.

У раздаточного окошка стучат вилки и ножи. Костя уминает за двоих — ест быстро, давясь непрожеванными кусками. Рослый Бориска не столь алчен в еде, он предпочитает одежку, хотя одежки у него тоже нет. Зато фантазии не обобраться.

— Куплю синий бостоновый костюмчик… галстук в косую полоску, лаковые ботинки… Понравлюсь таким? — оборачивается к болтушкам.

— Мещанство! — передернув плечами, отрезала безбровая Нюрка.

Наденька в ответ ни слова. Она в контрах с Бориской. А раздружились они так. На курсе прошел слушок, будто она втрескалась в Клямкина. Когда ему сказали об этом, Бориска с самой что ни на есть серьезной миной подошел к ней:

— Ты влюбилась в меня? Если — да, я не против, идем в загс!

Ляпнул, конечно, просто так, для смеха: нелепо представить их рядом — щеголиху и обтрепанного гиганта.

Надя действительно была влюблена. Но в том-то и дело, что не в Бориску. Слезами, конечно, подушек не обливала, ночи спала хорошо, худеть не худела — жила сытнее многих других. В общежитии стены до половины покрыты коричневой масляной краской, как ни приберешься — казенно. А у родителей Наденьки отдельная квартира, у нее даже своя комната. И одевается нарядно, все лучшее — на ней. Ассистенты навязывались в провожатые, а она, глупая, ни за что ни про что втрескалась в Николая.

Заметила его сразу после первой же лекции: защитного цвета юнгштурмовский костюм, ремешок через плечо — комсомолец. Стоял скучный у перил лестницы. Она заправила челку под красный беретик и с тех пор — только об этом парне. Вся последняя страница ее общей тетради исписана одним и тем же: «Николай», «Коля», «Коленька».

Потом его избрали старостой. Все голосовали «за», только она воздержалась. «Почему?» Ответила: «Я еще не знаю, какой он — хороший или плохой». Так и занесли в протокол: «Избран единогласно при одном воздержавшемся». А Бориска Клямкин насмешливо спросил: «Ты что, колхозному крестьянству не доверяешь?»

По сути, Николай делал то же, что и в школе: вел учет посещаемости, снабжал товарищей учебными пособиями. Только здесь все они повзрослее, а то и вдвое старше. В год его поступления в Химико-технологический институт вместо четырехлетнего обучения ввели пятый курс и трехбалльную систему оценок. При распределении стипендий стали учитывать не только общественную работу, но и «академику» — успеваемость.

В актовом зале, над сценой, развернут оборотной стороной рулон обоев. На нем красными буквами:

«Растет, ширится пролетарская культура. Да здравствует вторая пятилетка! Стране нужны свои надежные специалисты. Профессора! Преподаватели! Студенты! Боритесь за лучшие показатели подготовки советских инженеров-химиков».

Времени для домашней самостоятельной работы дают теперь достаточно. Но заниматься он предпочитает отдельно. В небольшом читальном зале заводской технической библиотеки, если открыт. Или в Центральной городской библиотеке, где шум шагов и отодвигаемых стульев поглощается ковровыми дорожками, где на всех столах электрические лампочки с одинаковыми зелеными колпачками, где отгоняются посторонние мысли. Впереди затылки, затылки, затылки. На столе — раскрытая книга. Пиши и думай. Думай и запоминай. И то, что обычно не выучишь за неделю, здесь откладывалось в голове за день-два.

Заводскую библиотеку закрыли на ремонт. В городской — длиннущая очередь. К тому же ребята еще с вечера канючили: «Не уноси тетради с лекциями… Готовься с нами в учебке».

В учебке общежития на стене трафаретка: «Соблюдай тишину!» Но где там! Все без зазрения совести громко спорят, считая, что ничуточки не мешают друг другу. Едва сосредоточишься, как кто-то затормошит:

— Объясни, почему…

Николай встревожен: чем больше занимаешься, тем меньше оседает в мозгу. Как бы хорошо ни ответил, всегда кажется — мог бы лучше.

— Притвора! — подзуживает Костя. — Тебе ли паниковать!

На зачетах Костя торгуется, пререкается, даже если неправ. Позавидуешь умеющим говорить, независимо от того, какой глубины мысль и присутствует ли она вообще.

Началась зимняя зачетная сессия.

Увидев Бориску в учебке с гантелями в руках, Николай рассердился:

— Провалишься — стипендию потеряешь!

Но тот невозмутимо ответил:

— Перед смертью не надышишься. Как и мускулов в один день не нагонишь.

Его крепкая шея полого переходит в мощные плечи. Учится он легко. Запихнет кусок хлеба в рот, жует и смотрит в книгу. Вдруг ткнет в страницу: «Хорошо… Хорошо сказал старик!» Все трудные понятия в учебниках он усваивал так, словно сам вступал в полемику с автором. Этой особенностью усложнял себе подготовку к зачетам.

Первые испытания у первокурсников. В узком коридоре перед дверями кабинета профессора — пробка, столпились студенты. Кто сидит на туго набитом портфеле, кто лихорадочно листает тетрадь, отыскивая в записях забытое, а забыто, оказывается, немало.

Крохотуля Наденька прилипла к замочной скважине.

— Ну как там? Гоняет? — пристает к ней Костя Рязанов.

Ужели глазом услышишь, какие вопросы задает профессор?

— Игнатьева! — вызывает по алфавиту ассистент.

Хорошо, у кого фамилия на «щ» — войдет в числе последних, профессор к тому времени устанет — тоже ведь человек; быстрее отпустит.

Нюра окаменела. Следующая она — Кирпу. В глазах — ни единой мыслишки.

— Чего боишься? — подталкивает ее Бориска. — Иди, поговоришь хоть с умным человеком.

Скрылась за дверью.

— Ну как? — спрашивает он, едва Кирпу вышла обратно из кабинета. — Умный?

— Не вынесла такого впечатления.

— А отметку какую вынесла?

— «Тройку».

Николай стоит, прислонясь к стене. Ему завидуют: сразу видать, не волнуется. А у него сердце как на качелях: то замрет, то расправится. В голове — кутерьма. Приняли его в институт без экзаменов. В том году никто их не сдавал. Тем более, командированные сельсоветами. В школе был Дальтон-план, учились звеньями. В звене было четверо: две девчонки и двое мальчишек. Девочки занимались лучше, выручали. Бывало, напишут сочинение — «пятерки» проставят всему звену. Зато мальчишки «своих девчонок» спасали по физике и алгебре.

За две недели — четыре зачета. Худо, если принимает доцент, — хочет выказать себя. Профессора добрее. Спрашивают не так въедливо, проще ставят вопросы. Правда, каждый в своей манере. Мартынов по органике, например, вызывал студентов по двое: одного с конца алфавита, другого с начала. Так что «середнячкам» поспокойней, присматриваются. Малыгин собирал всех гуртом в аудитории. Выудит пальцем студента и давай гонять. Николай чуть не срезался у него: попытался вывести формулу — не