Светись своим светом - Михаил Абрамович Гатчинский

вышло, попробовал второй раз, третий… Малыгин посмеивался и всем своим видом давал понять — ты-де все равно ни бельмеса не знаешь. И вслух обронил:

— Да-а… химия не по вас. Вы, как я понимаю, попали в институт по папкиным заслугам.

Почему по «папкиным»? Положил было мелок, но неожиданно заметил на доске «Fe2+» — двухвалентное.

— Вы не ошиблись, профессор? — нерешительно спросил. — Может, трехвалентное железо имели в виду?

Малыгин вскинул глаза поверх серпастых очков:

— Да, да, конечно. Я допустил описку. Можете не продолжать. Садитесь.

В аудитории — тишина. Потом с «Камчатки» вырвался свист. Его подхватил еще более пронзительный с боковых рядов. Студенты поднялись с мест. Малыгин прихлопнул журнал и вышел в коридор.

«Треугольник» курса вызвали в деканат.

— Как вы допустили, староста?

— Что именно? — напружинился Николай.

— Такое буйство! На кого обрушились? На профессора.

— А чем наши «папки» не угодили Малыгину?

Декан пригладил ладонью и без того гладко зачесанные волосы. Как человек и коммунист он целиком на стороне «бунтовщиков». Но как декан не может допустить махаевского отношения к советскому профессору, хотя и старой формации. Декан искал компромиссного решения.

— Бесспорно, вы, ребята, правы. Но вести себя так необузданно нельзя. Не дети! — Взглянул на рослого парторга курса Клямкина. — Женихи, я сказал бы, если не отцы семейства. Придется вам от имени курса принести извинения Малыгину.

— Нам?.. Ему?.. — Бориска выпучил глаза. — Ни за что! Он называет нас, бывших рабфаковцев, недоучками. С какой стати реакционно настроенные господа преподают в советских вузах?

— С какой стати? Эх ты, партийная голова! — озлился декан. — Понимаешь ли, что значит профессор Малыгин? Шестьдесят шесть научных трудов. Много ли у нас пока специалистов, чтобы ими бросаться?

Уходя из деканата, Бориска не унимался:

— Интересно посмотреть на малыгинского папочку. Определенно из «бывших».

Извиняться отказались.

Последний зачет — диамат. Юм — так прозвали доцента кафедры — басисто приглашал:

— Кто готов, шагай сюда!

Входили по двое, по трое и больше. Тех, кто плел околесицу, — усаживал послушать ответы других, знающих. «Тройки» ставил с оговорками: «Под аванс, за каникулы подтянитесь — снова побеседуем». Но и «пятерками» зря не швырялся. Юма любили. Даже те, кто получал «под аванс», расплачивались сполна.

Вот наконец и все. Николай прячет матрикул в боковой карман, и кажется, греет он грудь жарче летнего солнца.

Бориска — круглый отличник. И хотя речь его с изъянами, картавая, ответы — что надо, блестящие. Отстающих на курсе семеро. В числе хвостистов Костя. Не нагонит за месяц — отчислят: «вечных студентов» нынче не водится.

Экзамены позади. Возвращаются из Техноложки всей группой. Сыплется снег — без устали, густо. Легкие хлопья играют на свету окон, за которыми угадывается чей-то домашний уют. Сад отдыха под белым кружевным шатром, без музыки, без запаха левкоев, без парочек в укромных аллеях. Зима — время студентов и школьников. Их голоса, их смех наполняют улицы. Каждый день несет им новое. А впереди то будущее, из-за которого сегодня радуют «пятерки» и так удручают «тройки».

День рождения Нади.

Бориска сорвал с головы своей ушанку и, смяв, запустил ее вверх. Веселый, шальной, волосы на ветру косматятся.

— Хорошо бы, ребята, отпраздновать! Приглашаешь, Надя?

— Приглашаю.

— В складчину?

Студенческая складчина… А на какие шиши? Кто чем отоварился: один колбасой, другой — маслом, а те, кто проел талоны вперед, набрали у лоточницы ирисок. В каждой руке по кульку. Так Николай оказался в числе шумных гостей Наденьки.

Отец виновницы торжества — низенький, с лицом архангела и, как ни странно, председатель какого-то профсоюза, коммунист. А вот у мамаши весь вид сугубо беспартийный.

— Гости?! Студентики… Ах, батюшки! — Ушла она в другую комнату, потом объявилась одетой не по-зимнему, в васильковое крепдешиновое платье.

Паркетный пол в Надиной комнате отливает глянцем. На этажерке розовые ракушки. Кроме студентов-химиков в компании одна посторонняя — медичка Инна, школьная подруга. Инна села за пианино с бронзовыми подсвечниками и потрескавшимся от времени портретом Моцарта. Крутанулась на винтовом стуле и, вырвав из клавишей несколько аккордов, запела:

Ах, эти черные глаза

Меня пленили.

Их позабыть не в силах я…

Голос переливчатый, с рокотком. Две вызолоченные косы — короткие, тугие.

Внимание Инны что прибрежная волна: ударит и… обратно. Задержалась взглядом на белой с синими горошками косоворотке Николая. Под полуприкрытыми веками — бедовые огоньки. Закружилась с Бориской. Тонконогая, верткая.

Звонок. В передней шаги. В дверях — вертлявый толстячок: выбритые до отказа щечки, острые складочки брюк.

— Студенты? Очень приятно. Инженер Тюлькин, — жмет руку Инны.

— Инженер Тюлькин, — жмет руку Кости.

— Инженер Тюлькин, — обходит всех по кругу, до приторности довольный собой.

Пухлая ладошка инженера застряла в лапище Бориски. Тряхнул ее раз, другой.

— Сапожник Клямкин!

Лицо Тюлькина скривилось от боли. Смех. Смеются все. Даже смущенная Надя. Смеется, поглядывая на других, и сам Тюлькин. Смеется мелко, с остановочками.

Выбираться из района холмов не просто. Трамваи уже не ходят. Но даже в этих местах Ветрогорск освещается щедро. Еще бы! Здесь закладывают металлургический завод. Среди строительных лесов висят оголенные лампочки. День и ночь — яркие вспышки электросварки. Дробно стучат грохота. Грузовые машины что-то сбрасывают, что-то увозят.

«Очевидно, и тут бывают жертвы», — мелькнуло у Николая. Жизнь Березняковой на волоске. То, что в справочном бюро больницы ежедневно против ее фамилии проставлено «суточный пропуск», говорит о плохом. Заводская комиссия основными виновниками считает механика Ершова и сменного инженера Бирюкина.

— Березнякова? — переспросила Инна, когда он, не зная почему, вдруг рассказал ей о ЧП. — Куда ее поместили?

— В медицинский городок. В хирургический корпус.

— К профессору Горшкову? Хорошо, я узнаю о ней. Позвоните мне завтра домой.

Тень от полей фетровой шляпки ложится на ее лицо. Она рассказывает, что с детства занималась в хореографической студии. Но отец задразнил: «Век индустрии и балет? Ногами ты работаешь хорошо, попробуй-ка головой». Задел за живое. Побоку туфли-пуанты, пышные накрахмаленные юбочки полетели в сундук. Балерина — и вдруг… врач. Не напрасно ли?

— По мне хоть лапти плести, если душа к тому тянется, — ответил Николай. — А балет… — Чуть приподнял ее за локти и тут же опустил. — Балет, Инна, это же здорово!

Голоса студентов бесцеремонно будят ночь. Приближаясь к фонарю, две тени — короткая и длинная — уходят назад. На свету сливаются, потом снова убегают, Инна, смеясь, топчет ногами его тень. Ее звонкий голос перекрывает голоса остальных.

Проводил до самой парадной.

— Вот моя деревня, вот мой дом родной, — пропела, протянув руку в варежке. — Так позвоните мне насчет Березняковой? Только вечером, попозже. Телефон номер… Имя знаете, а фамилия — Зборовская.

Инна Зборовская?..

Она все подробно узнала. Но он не позвонил. Незачем: