Истинная жизнь Севастьяна Найта - Владимир Набоков

По странному стечению обстоятельств меня отвез к парижскому экспрессу на шарлоттенбургский вокзал брат Наташи Розановой. Я сказал ему, какое необыкновенное чувство владело мною, когда я говорил с его сестрой, теперь дородной матерью двоих сыновей, о далеком лете в России наших снов. Он отвечал, что вполне доволен своей службой в Берлине. Я опять попытался, как уже тщетно пытался и раньше, навести его на разговор о гимназических годах Севастьяна. «У меня из рук вон плохая память, — ответил он. — Да и потом, я слишком занят, чтобы предаваться сантиментам по поводу таких обыкновенных вещей».

— Да, но все-таки, все-таки, — сказал я, — неужели вы не можете припомнить хоть что-нибудь выходящее из ряда, какую-нибудь мелочь, что угодно — мне все пригодится…

Он засмеялся.

— Да ведь вы, — сказал он, — только что столько времени проговорили с сестрой. Она просто упивается прошлым. Она говорит, что вы вставите ее в книгу такой, какой она тогда была, она даже очень на это рассчитывает.

— Прошу вас, постарайтесь вспомнить что-нибудь, — упрямо настаивал я.

— Говорю же вам, что не помню, странный вы человек. Безполезно, совершенно безполезно. Нечего рассказывать, кроме обыкновенной чепуховины: ну, списывали, зубрили, давали прозвища учителям. Веселое, должно быть, было время… Но знаете что, ваш брат… как вам сказать… вашего брата в гимназии не очень-то любили…

Читатель, может быть, заметил, что я стараюсь в этой книге как можно меньше уделять внимания своей персоне. Я избегал касаться обстоятельств собственной моей жизни (хотя если бы я хоть намеком изредка упоминал о них, понятнее сделались бы условия, в которых проводились мои розыски). Посему не стану останавливаться в этом месте своего повествования на некоторых служебных неприятностях, которые ожидали меня по возвращении в Париж, где я живу более или менее постоянно; они не имеют никакого отношения к моему расследованию, и если я упоминаю их мимоходом, то для того только, чтобы подчеркнуть, что я до такой степени увлекся попыткой разгадать, кто была последняя любовь Севастьяна, что безпечно пренебрег осложнениями, к которым могло привести мое столь длительное отсутствие. Я не жалел, что начал с берлинского следа. Он во всяком случае привел к нежданному открытию еще одной главы прошлого Севастьяна. Одно имя можно было теперь стереть, и у меня оставались еще три возможности. Из парижской телефонной книги я узнал, что «Граун (фон), Элен» и «Речной, Поль» (я отметил, что частицы «де» не было) живут по тем самым адресам, которые у меня имелись. Встречаться с мужем не хотелось, но нечего было делать. Третья дама, Лидия Богемская, не значилась ни в обычном телефонном справочнике, ни в другом Боттэновом шедевре[66], где адреса приводятся по околоткам. Но во всяком случае тот адрес, что у меня имелся, мог помочь мне выйти на нее. Париж я знал как свои пять пальцев и потому сразу увидел оптимальную в смысле экономии времени последовательность визитов, которая позволила бы мне покончить дело в один день. Должен сказать — на случай, если читателя удивит нахрапистость этой моей деятельности, — что телефона я не люблю не меньше писания писем.

Дверь, в которую я позвонил, открыл поджарый, высокий мужчина с копною волос, без пиджака, без воротничка, но вместо того с медной запонкой на горле. В руке он держал черного шахматного коня. Я поздоровался по-русски.

— Входите, входите, — сказал он радостно, точно ждал моего прихода.

— Меня зовут так-то и так-то, — сказал я.

— А меня, — вскричал он, — зовут Пал Палыч Речной. И он захохотал так громко, словно отпустил славную шутку. — Милости просим, — сказал он, указывая конем на отворенную дверь.

Меня провели в небольшую комнату, где в углу была швейная машина и в воздухе стоял слабый запах портняжной. Несколько боком к столу сидел кряжистый господин; на столе лежала клеенчатая шашечница, на клетках которой едва помещались большие фигуры. Он смотрел на них искоса, а пустой мундштук в углу рта смотрел в другую сторону. На полу стоял на коленках хорошенький мальчуган лет четырех или пяти, в окружении маленьких игрушечных автомобилей. Пал Палыч бросил черного коня на стол, и у того отвалилась голова. Игравший за черных аккуратно прикрутил ее на место.

— Садитесь, — сказал Пал Палыч. — Это мой двоюродный брат, — прибавил он. «Черный» поклонился. Я сел на третий (и последний) стул. Мальчик подошел ко мне и молча показал новый карандаш, красный с одного конца и синий с другого.

— Я теперь, если захочу, могу забрать твою ладью, — хмуро сказал «Черный», — но у меня имеется ход получше.

Он поднял ферзя и элегантно вклинил его в стайку желтоватых пешек, одну из которых заменял наперсток.

Пал Палыч одним махом цапнул ферзя своим слоном и расхохотался.

— Ну а теперь, — спокойно сказал «Черный», когда предводитель «Белых» отсмеялся, — тебе крышка. Шах, голубчик.

Покуда они спорили («Белый» пытался взять ход назад), я огляделся. Обращал на себя внимание портрет бывшей царской семьи. Помимо того, усы знаменитого генерала, которого за несколько лет перед тем умыкнули в Москву[67]. Заметил я и выпиравшие пружины клопиного цвета тахты, служившей, по всей видимости, тройным ложем — для мужа, жены и их чада. На какое-то мгновенье цель моего посещения показалась мне до безумия нелепой, и почему-то пришли на память фантасмагорические визиты Чичикова к помещикам. Малыш рисовал для меня автомобиль.

— Я к вашим услугам, — сказал Пал Палыч (я видел, что он проиграл и «Черный» складывал фигуры — кроме наперстка — в старую картонную коробку). Я произнес тщательно приготовленную заранее фразу, а именно, что желал бы видеть его жену, потому что у нас с ней был общий… э… общие друзья в Германии (я остерегался сразу назвать Севастьяна).

— Придется обождать, — сказал Пал Палыч. — Она, понимаете ли, в городе. Но должна вот-вот прийти.

Я решил дожидаться, хотя подозревал, что в тот день мне едва ли удастся поговорить с его женой наедине. Однако я надеялся, что если умело задать несколько вопросов, то можно будет тотчас же установить, знала она Севастьяна или нет, а там уж она бы у меня постепенно разговорилась.

— А покамест, — сказал Пал Палыч, — хлопнем-ка коньячку.

Мальчик, увидев, что я проявил некоторый интерес к его рисункам, отошел к дяде, который тотчас посадил его к себе на колено и с неимоверной скоростью нарисовал гоночную автомашину.

— Да вы художник, — сказал я, чтобы что-нибудь сказать.

Пал Палыч, полоскавший стаканы в маленькой кухоньке, засмеялся и крикнул через плечо: «Он вообще гений. Он может играть на скрипке, стоя на голове, может в три секунды помножить один телефонный номер на другой, может написать обычным почерком свое имя вверх ногами».