Отпуск Берюрье, или Невероятный круиз - Фредерик Дар

Как только мы появляемся на палубе «U», где мы живем (не подумайте, что их восемнадцать, «U» означает «Up», то есть верхняя), наше внимание привлекает народ, который толпится в коридоре и слушает чьи-то вопли.

Нет нужды чистить ёршиком ушные раковины, чтобы понять природу этого балагана. Он опять под маркой Берю.

Атмосфера накалена, говорю вам. Слышатся пронзительный крик и топот ног. Звон разбитого стекла! Удары! Стоны! Ругательства преобладают. Летят перекрёстно! Шквальный огонь! Непрерывный! «Тварь! Я тебя на… видал! Профура! Стерва! Это я вмешиваюсь, ты, чмошник? Рогоносец! Сам такой! Шалава! Кот! Заткнитесь, не то я всех урою! Ради бога, ради бога, друзья мои!»

Ужас! Корабль дрожит. Напряжение такое, что от толчков время от времени винт «Мердалора» выходит из воды и воет в пустоте! Я протискиваюсь к каюте Берты и Феликса, эпицентра землетрясения. Продираться всё труднее, толпа уплотняется. Стюарды, пожилые дамы, мужики в трусах, другие — в банных халатах. В глазах вопросы: на английском, испанском, немецком и французском, но ответов нет.

В каюте «69» шум всё сильнее. Какая-то титаническая тряска. Ругательства переходят в крики.

Мне удаётся приоткрыть дверь, протиснуться в пекло! Я просачиваюсь в центр тарарама, пытаюсь понять, в чём дело. В тесном помещении пенятся четыре человека. Берта совершенно голая, но её нагота настолько шерстиста, настолько булочна, что она выглядит почти одетой, ибо настоящая нагота обычно бывает неприкрытой. Здесь также присутствует месье Феликс в прикиде Адама, он пытается укрыть свой ваучер с помощью подушки, но подушка слишком мала. Берю в тельняшке и шортах с незастёгивающимся верхом. И ещё один персонаж в белом халате, в котором я с удивлением узнаю Альфреда, друга-парикмахера семейства Берюрье.

Вот он-то как раз и кричит громче всех. Не переставая вопить, он даёт Берте неслабые тычки. Последняя отбивается. Берю протестует. Он пытается стать на защиту своей жёнушки. Что до Феликса, он испытывает сильную досаду от этой свалки и произносит успокоительные слова, которым никто не верит.

Мой приход совпадает с минутой всеобщей одышки, так что почти сразу я пользуюсь затишьем после бури.

— Ну, ну, дети, что это с вами? — спрашиваю я сухо. — Вы что, решили колобродить в течение всего круиза? А вы, Альфред, что вы делаете на «Мердалоре»?

Фигаро покрылся фиолетовыми пятнами, которые сильно выделяются поверх белого халата.

— Я подменяю, — пыхтит он. — Заведующий корабельным салоном в отпуске!

— И этот хмырь нам ещё говорил, что уезжает к своему больному отцу! — бросает Берта. — Твоя подмена — это предлог для того, чтобы любезничать на корабле, противный!

— Не надо мне грузить, ты, треска тухлая!

— Альфред! — вступается Берю. — Я попрошу вести себя прилично с Берти.

— Прилично? Нет, ты видел свою грымзу, Александр-Бенуа, в каком виде я её застал с этой макакой?

— А что такого? Мы переодевались! — тявкает Берюрьера. — Мсье Феликсу было плохо. Я оказала ему помощь, а потом надо было всё же привести себя в порядок!

— Странная манера приводить себя в порядок, — вставляет брадобрей. — Она оседлала этого старого хрыча, вот!

— Я?!.

— Да, ты, шалава! Я узнаю́, что вы на борту. Бросаю всё и бегу, чтобы чмокнуть вас, — комментирует Альфред в сторону Берю. — Вхожу, кричу «Ку-ку!» — и что же я вижу: эта профура оттягивается с месье!

— Ты уверен? — шепчет Берю.

— Клянусь нашей старой дружбой! — уверяет парикмахер.

Бугай хмурится.

— Не клянись, ты меня сбиваешь с толку! — говорит он мрачно.

— Ты что, веришь этому типу, который косит под элитного парикмахера на теплоходе после того, как отказался от нашего кемпинга под предлогом, что ему надо было ехать к больному отцу? — взрывается Слониха.

— Так и есть, Альфред, — ухватывается Толстяк. — Ты отъявленный лгун!

— А что ты хочешь? — оправдывается тот. — Я вкалываю во время отпуска, потому что дела идут плохо. Если я вам сочинил насчёт моего старика, то только для того, чтобы вы на меня не давили, чтобы сразу покончить с вашими уговорами. У нас дружеские отношения, так что мне пришлось бы уступить. Для меня это означало бы крах, разорение. Я что, виноват, если не могу прийти в себя от НДС? Я, что ли, принимал эти новые налоги, которые нас всех доконали, а, Берю? Я могу что-нибудь, если теперь бабы идут к парикмахеру один раз в месяц, чтобы не страдал их бюджет? Разве я советую родителям самим стричь своих отпрысков вместо того, чтобы отправлять их ко мне по четвергам? Я виноват в том, что мужики стали бриться сами? И вот, чтобы сделать последнюю попытку подзаработать три гроша для моего неуступчивого налогового инспектора, я ловлю шабашку на корабле вместо того, чтобы наслаждаться отпуском, и что же из этого вышло? Я застаю законную жену своего лучшего друга с типом, у которого дубина толще причального пала. Без монтажной лопатки его цеппелин не вправишь.

Злость даёт ему самые едкие выражения. Он поступается законами дружбы, плюёт на них, подтирается ими.

— Представляю, как ты будешь жарить Берту после таких операций! Пишите письма! Тебе придётся заделаться спелеологом, приятель! Будешь окунать её в сидячую ванну с лимонным соком! И ещё неизвестно, получишь ли ты свой рацион нежности без наложения швов! Этот папаша Нимбус[37]— это ошибка природы! Взломщик! Ураган-гутанг! Отбойный молоток! Ему не здесь надо быть, а на ярмарке «Дютрон»!

С этими словами он показывает кулак Феликсу, который, несмотря на своё бедственное положение, старается выглядеть.

Берта ставит свои кулаки на бёдра и произносит довольно холодно:

— Послушайте, где вы находитесь? Что за выражения, не надо мне ля-ля! Если вы играете в футбаль с репутацией честной женщины, я вам делаю ручкой и возвращаюсь домой.

— Вплавь? — иронизирует Альфред.

Его сарказм склоняет Берюрье к разуму.

— Альфред, — говорит он, — тебе померещилось!

— Ну конечно! — ухмыляется цирюльник.

— Да, Альфред. Потому что я тебе должен кое-что объяснить: месье Феликс, здесь присутствующий, он не абы кто!

— Это видно! — скалит зубы Вспыльчивый.

— Он преподаватель в лицее «Вавилон»! — декламирует Берюрье.

Альфред не относится к тем, кого можно смутить интеллектуальностью, даже наоборот. Он питает подозрение к учёным всех мастей. Они у него вызывают беспокойство, они все — немного того. По его мнению, просвещение разлагает жизнь. Это нечто гнойное, разъедающее мозг.