Серебряный меридиан - Флора Олломоуц

При закрытых дверях и плотно закрытых окнах в двух домах — в городе на Хенли-стрит и в Уилмкоте на ферме, где Мэри оставалась до очищения, две семьи, приверженные прежней католической вере, тайно крестили детей по старому обряду на латыни. Англиканская вера, ставшая в стране официальной, для многих британцев могла и не быть действительно их истинной верой. Джона несколько раз в течение жизни включали в список инакомыслящих «за то, что не посещал ежемесячно церкви, как предписано законом Ее Величества». Спустя много лет в доме на Хенли-стрит нашли духовное завещание, в котором говорилось о принадлежности Джона «Католической, Римской и Апостольской Церкви», содержались молитвы к Деве Марии и «ангелу-хранителю» и обращение о помощи к «святой жертве за всех». Подпись Джона сопровождало упоминание о его небесной покровительнице — Святой Уинифред, гробница которой во Флинтшире издавна была местом паломничества богатых католиков Уорвикшира. Текст датирован 1581 годом. А в городской часовне католические образы были забелены лишь спустя четыре года после Королевского указа[54].

С этой весны дела Джона заметно пошли в гору, а в семье стали рождаться здоровые и сильные дети — Мэри родила еще пятерых. Усомнился ли он действительно в жене или это был страх сродни животному, когда здравый смысл изменяет человеку на время или навсегда отравляет ему жизнь. Предубеждение Джона против близнецов оставалось, а с годами усилилось, просачиваясь в его сердце, как вода в трещину лодочного дна, размывая пробоину все шире. Впрочем, прежде чем лодка станет тонуть, пройдет не меньше десяти лет. У восемнадцатой арки каменного моста, ведущего через реку Эйвон, можно наблюдать необъяснимое зрелище — водяной вихрь, закручиваясь, проносится по течению вниз и возвращается, влекомый неведомой силой, обратно, против течения. Сомнения, подобно этому вихрю, не покидали его мнительную душу. Даже во сне он думал, как поступить, чтобы о втором ребенке ничего не узнали. На улице Хенли-стрит, как и на других улицах города, соседи, многочисленные родственники и свойственники, называвшие друг друга кузенами, знали друг о друге все. Джон боялся даже представить себе лица тех, кому, не ровен час, пришлось бы объяснять случившееся. Единственно правильным было его решение — одного ребенка привезти домой, другого навсегда оставить на ферме. Так и будет.

Прошло три месяца. 11 июня 1564 года в приходской книге церкви Святой Троицы в Стратфорде-на-Эйвоне появилась запись «Hic incipit pestis»[55].

Джон, Мэри и Гильельм, по-домашнему Уилл, к этому времени уже были дома. Они счастливо прошли испытание, в который раз обрушившееся на город. Эпидемия миновала и Уилмкот, где в семье Адама Эванса набиралась сил Гильельмина — Эльма.

Это было время Позднего Возрождения, когда мир трудно, но с энтузиазмом преодолевал архаичные страхи и осмысливал появление нового типа людей — великих мореплавателей, первопроходцев, ученых, философов, архитекторов, поэтов и художников. Их идеалом были искусство и наука античных Греции и Рима, но они — люди Ренессанса, были устремлены не только в прошлое, но и вперед. Они хотели все увидеть и все понять. Они создавали новую вселенную, они заложили фундамент для жизни после них. Их основной заслугой стало то, что они подняли на пьедестал человека, признав его главным объектом существующего мира. Его значение и место на земле, его уникальный внутренний мир, его индивидуальные качества и свойства характера, его внешний облик — все было одинаково важно. Человек Возрождения открывал себя. Идеи, волновавшие его ум и душу, и плоды его титанического труда говорят, что личность в современном смысле слова выпестована именно им. Неважно, каким его видят — творцом, забрызганным краской под сводами ватиканской капеллы, астрономом, доказавшим, что Земля вращается вокруг Солнца, или бродячим актером, основавшим театр в елизаветинской столице. Гения определяет степень созидательной дерзновенности — беспредельные возможности непокорной творческой личности.

Ренессансный человек всегда ассоциируется с образом мужчины-творца — живописца, ваятеля, зодчего или поэта. И никогда — с образом женщины-творца. Ренессансная женщина… Какой она могла бы быть? Если оказаться в «Своей комнате»[56], можно предположить, что у Уильяма Шекспира была не просто сестра, а сестра-близнец, родившаяся с ним в один день и час, и одаренная ровно в той мере, что и он.

Впервые они увидели друг друга, когда им было по пять лет. Это был счастливый день. Уильям знал, что в этот раз ему обязательно привезут подарок. Он это предчувствовал, возможно, уловив волнение, охватившее всех в доме за несколько дней до отъезда Джона на ферму. Он гадал в нетерпеливом предвкушении, что это будет, и задохнулся от радости, когда отец вернулся из Уилмкота. Джон привез к ним домой девочку, сказал, что зовут ее Эльма Эванс и что она теперь будет жить в их доме на верхнем этаже, отведенном для слуг и подмастерьев. Больше отец ничего не сказал и быстро ушел в мастерскую. Мать повела девочку наверх, и Уилл проскользнул за ними подслушать, о чем они будут говорить, но его прогнали от двери.

Мэри обмыла Эльму травяным отваром и переодела ее в городское платье. Она вглядывалась в лицо девочки. Эти глаза — любопытные, как будто смеющиеся, этот нос — как у отъявленного задиры и непоседы, скругленный и вздернутый на кончике, эти улыбчивые губы, эти широкие, похожие на крылья, брови она видела каждый день вот уже пять лет, глядя в лицо своего старшего сына. В Эльме было много мальчишеского. Даже волосы ее отказывались расти по-девичьи — непослушные, на затылке они закрутились крупными темными блестящими кольцами.

Мэри хорошо помнила все свои встречи с ней в редкие приезды на отцовскую ферму. Девочка всякий раз казалась совсем другой, так сильно она менялась — словно сбрасывала с себя одну оболочку за другой. Возвращаясь домой, Мэри с удивлением обнаруживала в сыне те же перемены и понимала, что не замечала их в нем прежде потому, что он был постоянно на глазах. С надеждой не переставала она молить Пречистую Деву о возвращении ей дочери. В этом году эпидемия чумы снова угрожала Стратфорду.

Всего в нескольких милях от города в небольших селениях и на фермах болезнь косила целые семьи. Из Уилмкона пришла печальная весть о смерти Адама и Анны Эванс. Дети, оставшиеся в живых, осиротели. Мэри понимая, что медлить и бояться она больше не может, на коленях молила Джона не отдавать вновь Эльму в чужие руки. Теперь ее дочь была дома. И так же, как Уилл, спрашивала Мэри обо всем без остановки.