Серебряный меридиан - Флора Олломоуц

Мэри впервые говорила так строго. Эльма притихла.

— Поняла, — едва слышно проговорила она.

— Вот и молодец! Иди и переоденься.

— Мистрис Мэри, можно я скажу?.. Я не хочу быть Эльмой…

— А кем ты хочешь быть?

— Я знаю другое имя, — Эльма говорила все так же тихо. — Виола.

Мэри молчала довольно долго.

— Давай заключим с тобой уговор, — наконец, сказала она. — Я разрешу всем называть тебя Виолой, а ты никогда не будешь надевать одежду Уилла.

Глаза девочки загорелись.

— Не буду!

— Вот и ладно. А теперь иди, помолись и попроси у Господа прощения.

В штанах и рубашке было очень хорошо. Но имя Виола было лучше, чем рубашка. Впервые Эльма услышала его, когда Уилл повторял ей урок грамматики. Это было самое прекрасное имя на свете! Самое красивое! Теперь ей не придется мучиться со своим нынешним именем, которое она терпеть не могла. Пока Мэри говорила о женских и мужских именах, Эльма вдруг подумала, что одежду люди меняют, а имя не снашивается, оно остается навсегда. Это было ее первым мгновенным интуитивным прозрением.

Мэри перекрестилась, когда Эльма убежала. Она вспомнила, как испугалась, увидев девочку в мальчишеской одежде, и ругала себя за малодушие. В доме и так этого ребенка считали странным. Она действительно ни характером, ни поведением, ни сообразительностью не походила на других девочек ее возраста. А уж ее сходство с их старшим сыном и подавно настораживало не одного только Джона. И вот теперь эта причуда с одеждой и именем. Уж лучше дать ей другое домашнее имя, думала Мэри, чем повод для сплетен или дурной славы. Что ждет ее дочь, когда она повзрослеет? Куда приведет ее непокорный нрав? Ей оставалось только молить Бога о даровании ей самой мудрости и терпения, а дочери — чистоты сердца и ясного разума.

Как Джон ни старался добиться, чтобы Виола знала свое место, ничего не получалось. Их с Уиллом проделки только забавляли всех в доме — подмастерья подхватывали их словечки и песенки, женщины восторгались их играми и небылицами. Это и беспокоило Джона. Он все ждал подвоха и был уверен, что все эти радости однажды обернуться бедой. И все из-за девчонки. Что-то в ней было не так. Особенно его пугала поразительная схожесть с Уиллом. Словом, все, чем Виола радовала всех обитателей его дома, для Джона оставалось причиной мрачных предчувствий.

Тем временем Уилл по-прежнему посещал школу. Он уходил туда к шести утра летом, а зимой — к семи, слушал учителя и отвечал уроки до одиннадцати, бежал домой обедать и в час возвращался к звонку, чтобы к пяти часам в теплое и к шести часам в холодное время года вернуться домой. По мнению Джона, дома парень много бездельничал. Он отлынивал от работы в мастерской, не слушал наставлений и не выполнял его приказаний. Вместо этого он болтал с Виолой обо всем, что происходило в школе. В этой болтовне можно было услышать всякие премудрости: аблатив и аккузатив, мужской и женский род, спряжения и герундий. Иногда Джон замечал, как они вместе делают уроки по одной книге. Это был учебник Лилли, он запомнил имя, потому что Уилл, по совету учителя, просил купить ее к началу нового учебного года. Как только класс приступил к занятиям по нему, Уилл придумал для них с Виолой новое развлечение — составлять латинские фразы, как предлагалось в упражнениях, подражая Катону, Цицерону и Теренцию. Они стали делать это наперегонки — кто быстрее сообразит, у кого фраза получится красивее, чьи слова не отличить от слов поэта. Все новое, что Уилл узнавал в школе, тут же перекочевывало в дом. Когда на третий год обучения в программе появились басни Эзопа, он превратился в говорящий зверинец. Репертуар домашнего театра пополнился спектаклями на темы басен «Про льва и мышь», «Про ворону в чужих перьях», «Про муравья и муху» к большому удовольствию всех домочадцев и соседей. Виола очень скучала, когда Уилл был в школе, и с ним происходило то же самое. Вдвоем им было хорошо. Врозь — почти невыносимо. Чтобы скрасить себе время без него, Виола, закончив работу, которую ей поручали, придумала, что делать. Она решила перечитывать его записи и переписывать письменные упражнения. Это оказалось не просто развлечением, это стало открытием. Наблюдать, как под пером появляются буквы, из них складываются слова, из слов получаются фразы, стало ее любимым занятием. Сначала ей просто нравилось писать, но постепенно она начала понимать, что записывать можно не только чужие, но и собственные мысли. Она писала, положив голову на тыльную сторону ладони у левого края листа, с наслаждением вдыхая запах чернил. Они стекали с пера и превращались в слова. Слова становились всем, что было вокруг. В ее власти было выбирать их и отвергать, менять их местами и чередовать, одно заменять другим, делать с ними что угодно. Они были ее собственными. Она была их хозяйкой. Только она и никто другой. Никому еще не известное слово вдруг появляется на бумаге, и ты сама можешь произнести его. Только что оно было просто узором и вдруг стало живым. Первым порывом Виолы было желание тут же разделить с кем-нибудь этот восторг, но Уилл был в школе, а внизу Джон сердито отчитывал кого-то. Нет, никому она не скажет. Это будет ее тайной.

Однажды, когда ей было лет одиннадцать, Гилберт, который терпеть не мог их с Уиллом, подкрался сзади. Она увлеченно и сосредоточенно переписывала на чистую страницу что-то, написанное рукой Уилла, но, видимо, у нее не все получалось, потому что лицо было напряжено. Она заметила его краем глаза и замерла, но молчала.

— Что? Пишешь, да? Аккуратно чтоб было? Да? — мстительно и злобно произнес он. — Вот тебе!

Он с размаха ударил Виолу по локтю. От острой боли у нее искры посыпались из глаз. Перо процарапало страницу, строки растрескались полосой, похожей на шрам. Слезы накатили. Но она молчала. Нос, губы и веки распухали от боли и обиды. Еще не пришло время, когда она научилась отвечать противнику а если надо, с размаху бить. Гилберт хихикал.

— Получила, да? Так тебе и надо! Получила, да?

Уильям вернулся из школы и, узнав, что произошло, показал Гилберту, где раки зимуют. Обоих наказали. Досталось и Виоле. Мэри не сдержалась:

— Опять с тобой все не так! Все пишешь. Писарь. Иди, чтобы тебя никто не видел!

Как нарочно, в это время в дом вошел Джон и снова стал выговаривать Мэри, что из-за Виолы в семье нет мира и порядка и что давно пора пристроить ее куда-нибудь на ферму подальше от добропорядочного дома.

В течение следующих трех лет жизнь становилась все менее защищенной и предсказуемой. Дела Джона шли под откос. Он вынужден был оставить должность в городском совете, отказаться от общественной жизни и почестей. В это время Тайный совет королевства учредил Высокую комиссию для расследования церковных дел. Один из указов предписывал выявлять «все отличающиеся, еретические, ложные и несоответствующие взгляды» и «призывать к порядку, искоренять ошибки и наказывать всех, кто намеренно и упорно отстраняется от Церкви». Джон Шакспир слыл инакомыслящим, а это подвергало риску его положение. Да и со здоровьем было не все в порядке. К этому времени он уже порядком пристрастился к «дегустации» эля. Надеясь, что это хоть чем-то поможет поправить дела, он забрал Уильяма из школы, решив, что тому пора перестать бездельничать и куролесить. Пришла пора зарабатывать на хлеб. Джон сильно сомневался в деловых способностях сына и безрадостно думал о его будущем. Но Уилл вопреки нелестным предсказаниям отца оказался весьма способным, восприимчивым и покладистым учеником. Чистить и мять кожи он не мог, но научился делу более искусному. Он быстро освоил приемы изготовления перчаток и других изделий из кожи. У него были ловкие тонкие руки и цепкие сильные пальцы, которые мелькали за работой, каку кружевницы. Редкий мастер был способен на это. К тому же оказалось, что Уилл, обладая быстрым умом и легким словом, лучше всех мог расхвалить товар, уговорить померить и приобрести его любого покупателя. Он был приветлив, красноречив, любезен, терпелив, умел вовремя сделать комплимент так, что он не казался лестью, поддержать покупателя в выборе, подсказать, как исправить ошибку в подборе размера и цвета. С женщинами он был мил и любезен, с мужчинами — серьезен, соразмеряя деликатность и настойчивость, дабы не выглядеть ни приторно, ни навязчиво. Его глаза смотрели чуть насмешливо, голос, изменившийся с возрастом, стал глубоким и сильным с мягким бархатистым оттенком, а открытая улыбка могла обаять даже самых недоверчивых покупателей. Он был подвижен и легок, казалось, он все делает играючи. Однако денег, что приносила даже такая артистичная торговля, в тот тощий год не хватало, чтобы удерживать большое семейство на привычном уровне. Уилл видел, как труцно приходится отцу, и придумал, как помочь семье. Их город стоял на реке Эйвон. Он начал рыбачить в свободное время. Ловил много и с удовольствием. Ему нравилось, как холодила босые ноги трава и прибрежная глина, как притягивала взгляд меняющимися красками и слух негромкими звуками вода, заросшая длинными, точно космы подводных существ, водорослями. Он любовался полями на другом берегу, ветвями ив над своей головой и пронизывающим их солнцем и не замечал, как просиживал у реки часами, познавая и эту радость жизни — тишину, покой и уединение. Последнее, правда, длилось недолго. Друзья-соседи присоединялись к нему. Как-то общий разговор зашел о домашних делах и трудностях, которые коснулись многих.