Кровь и золото погон - Сергей Дмитриевич Трифонов

Он решил сегодня же поговорить с Гоштовтом или с фон Розенбергом, или с обоими сразу, и отпроситься в Порхов. Присев на сваленную у спуска к реке иву — шелюгу, Павловский закурил, стал мысленно намечать путь к Порхову, перебирать, кого из офицеров взять с собой. За спиной скрипнули автомобильные тормоза, в ноздри ударил едкий запах выхлопных газов. Павловский услышал знакомый голос:

— Созерцаете просторы, ротмистр?

Павловский поднялся, увидел улыбавшегося фон Розенберга, одёрнул мундир, вскинул руку к козырьку, отдав ему честь.

— Так точно, Владимир Германович, два месяца уже во Пскове, а вот только нынче удосужился прогуляться по городу. Красота-то какая!

Фон Розенберг присел рядом, закурил. Павловский решил воспользоваться моментом и рассказал ротмистру о Ксении, испросив разрешения отправиться в Порхов. Фон Розенберг курил и молчал. Долго молчал, глядя на западный берег Великой.

— Не хотел вас, Сергей Эдуардович, огорчать прежде времени, — фон Розенберг нервно затоптал каблуком окурок, — но коли вы первый начали этот разговор, извольте. Ксения Михайловна арестована, и её матушка арестована. — Ротмистр сочувствующе дотронулся до плеча Павловского. — Вы, видимо, не знали, квартира Беломорцевых в Порхове была явкой нашего Белого движения. Через неё к нам проходили десятки офицеров, доставлялась нужная информация из Петрограда и Москвы, поступали документы и деньги. После того как в Петрограде чекисты выследили и арестовали генерала Беломорцева и связанных с ним офицеров, кто-то, видимо, не выдержав пыток, или по собственной инициативе, сдал наши связи. Нам стало известно, что неделю назад, когда вы были в рейде со своим отрядом, Ксению Михайловну с матушкой чекисты отправили в Петроград. Иными сведениями, увы, не располагаем.

Фон Розенберг поднялся с шелюги, одёрнул мундир.

— Я глубоко вам сочувствую, ротмистр, и по-товарищески переживаю. Но как боевой соратник и ваш командир советую — забудьте об этой женщине, из чекистских подвалов не выходят. Идёт война. Ещё будут жертвы. Много жертв. Мужайтесь.

Павловский не слышал ни звуков отъезжавшего автомобиля, ни гвалта мальчишек на берегу, ни треска напуганной сороки… Он окаменел. Он чувствовал, как его сильное тело будто бы спеленали тугими ремнями и заливают холодным цементным раствором, а его горло, превратившееся в стекло, вот-вот разорвётся от горя, и острые осколки упадут вовнутрь. Павловский не помнил, сколько времени просидел на сломанной шелюге, обхватив голову руками, не помнил, как к нему подошли подпоручик Гуторов и поручик Костылёв; как они вместе в ресторане гостиницы «Россия» выпили поначалу все запасы дореволюционной «старки», а затем пили отвратный немецкий шнапс; как пели и заставляли петь других «Боже, царя храни…», а затем стали бить морды каких-то эсеров или меньшевиков, требовавших от музыкантов играть «Интернационал»; как они в буквальном смысле измордовали компанию немецких офицеров, дерзнувших сделать замечание им, русским боевым офицерам-кавалеристам; как ротмистры Гоштовт и фон Розенберг выручали их из германской комендатуры, обещая материально покрыть все физические и моральные потери пострадавших немцев…

Павловский пил неделю. Белокурая певица глядела на него с нескрываемым отвращением.

7

В то утро опухшего и слабо соображавшего от беспробудного пьянства Павловского растолкала Татьяна, его псковская пассия.

— Серж, вставай! Вставай же, чёрт бы тебя побрал! — Она хлестала ладонями по его лицу, брызгала холодной водой. — Немедленно поднимайся! Тебя вызывают в штаб. Вот, пакет принесли.

У него не было отныне более близкого человека, чем эта женщина, потерявшаяся в мрачном круговороте восемнадцатого года, прибившаяся к понравившемуся молодому и красивому офицеру, щедрому на ласки, водку и деньги.

Татьяна родилась в старой петербургской купеческой семье среднего достатка. Отец слыл известным поставщиком сухих берёзовых и ольховых дров в дома столичной знати и государственные учреждения, а также паркета из карельской берёзы. Она, единственный ребёнок в семье, за три года до войны окончила весьма престижное Александринское женское коммерческое училище и по протекции отца была принята на службу кассиром в знаменитый торговый дом «У Красного моста» европейской торговой сети бельгийца Стефана Эсдерса, на набережной реки Мойки.

Высокая, красивая, стильно одевавшаяся, Татьяна неизменно привлекала внимание не только столичной военной и штатской молодёжи, толкавшейся в отделах модной одежды. За ней волочились ротмистры и полковники, статские советники и купцы первой гильдии. Отец без труда мог бы удачно её выдать замуж. Помешала революция. Торговый дом большевики национализировали и открыли в нём швейную фабрику. А после того как чекисты арестовали Карла Схефальца, российского партнёра Эсдерса, отец срочно отправил Татьяну во Псков к своей сестре. А вскоре и он сам бесследно исчез за дверьми Гороховой, 2.

Во Пскове работы не нашлось. Татьяна помогала тётке на огороде, кормила домашнюю птицу, торговала на рынке овощами и яйцами. А когда пришли немцы, устроилась в гостиницу «Россия» горничной. Конечно, заселившиеся германские офицеры вели себя навязчиво, назойливо оказывали ей знаки внимания, но она не превратилась в «марамойку», или, как бы сегодня сказали, работницу сферы сексуальных услуг. Лишь один раз она уступила, да и то из жалости. К ней, словно репей, прицепился сапёрный обер-лейтенант, тощий, долговязый саксонец из Цвиккау. Однажды, когда она прибирала в его номере, обер-лейтенант Штумпф ввалился пьяный, уселся на пол и со слезами стал признаваться в любви к ней (Татьяна неплохо владела немецким), «чистой и очаровательной русской девушке». Он рассказал ей про свою семью, учёбу в университете, об успешном бизнесе отца по ремонту велосипедов, об их чистеньком домике в тихом районе Цвиккау… Поутру немец сделал ей предложение и стал уговаривать уехать с ним в Германию. С тех пор он повсюду неотвязно следовал за ней.

Красавца Павловского она сразу приметила. Он напомнил тех петербуржских повес с золотыми погонами, увивавшимися за ней в торговом доме на Мойке. Татьяна наблюдала за ним в ресторане, заметила его внимание к белокурой «певичке» и, наперёд приревновав, попросила официанта познакомить с незнакомым господином. Вскоре случайное знакомство переросло в бурную страсть, всепожирающую и обжигающую. Татьяна влюбилась. И не беда, думала она, что война; что он периодически пропадает и возвращается еле живой от усталости; что выпивает; что псковские девицы косяками снуют за ним; что его отношение к ней — ровное, без особой страсти. Она стремилась заменить ему и мать, и любовницу, и домохозяйку, верила в их любовь, в их семейное будущее. Убаюканный в тёплом и уютном коконе доброты и нежности, вылечиваемый любовью Татьяны, Павловский всё реже вспоминал Ксению Беломорцеву.

Только саксонец Штумпф всё время путался под ногами. Павловский однажды даже накостылял ему, так, чуть-чуть, для профилактики. Но с немца как с гуся вода. Так и жили — ротмистр с