Аристократия и Демос. Политическая элита архаических и классических Афин - Игорь Суриков

Далее, что касается группировки Мильтиада, то она вообще фактически прекратила существование по той простой причине, что не было в живых ее лидера. В греческом полисном мире политическая жизнь строилась на личностной основе, а не на программно-теоретических установках. Вполне естественно, что со смертью Мильтиада его сторонники лишались организующего центра. Сын Мильтиада – Кимон – был еще совсем молодым человеком, и его чрезмерно активное участие в общественной деятельности не могло быть одобрено общественным мнением. Напротив, группировка Фемистокла резко усилилась. Ее ярко выраженная антиперсидская политика после Марафона стала единственно возможной для государства линией. Особенно надеяться на помощь спартанцев тоже не приходилось, как показало их опоздание на поле боя в 490 г. до н. э. По большому счету, афиняне действительно могли надеяться только на себя. Позиции Фемистокла упрочивались еще и тем обстоятельством, что теперь в рядах его приверженцев автоматически оказывались те, кто ранее поддерживал Мильтиада. В результате он – и, пожалуй, только он – мог претендовать на роль «лидера сопротивления» в общеполисном масштабе.

Политическая жизнь Афин, таким образом, быстро двигалась к «биполярной» модели, выливалась в противостояние группировки Фемистокла и группировки Алкмеонидов (к последней должны были примкнуть остатки «друзей тиранов»). Необходимо подчеркнуть, что констатация этого факта отнюдь не означает, что мы принадлежим к сторонникам каких бы то ни было «двухпартийных схем» применительно к внутриполитической борьбе в полисных условиях. Напротив, неоднократно уже нам приходилось выступать против таких схем, указывать, что в принципе эта борьба в греческих полисах (в частности, в афинском, для которого имеется наиболее обильный фактический материал), как правило, принимала полицентричный характер, выливаясь в столкновение не двух, а нескольких группировок. Биполярность мы принимаем не как норму, а как частный случай, который мог возникать в той или иной конкретной ситуации. Ситуация была именно такой конкретно в 480-х гг. до н. э. (а, скажем, в 490-х еще не была).

Впрочем, действовало на афинской политической арене интересующего нас здесь периода еще одно лицо, лишь с трудом вписывавшееся в биполярную (да, можно сказать, и в любую другую) модель, лицо, стоявшее, судя по всему, вне группировок, но при этом пользовавшееся большим авторитетом и влиянием среди сограждан. Речь идет об Аристиде, которому мы уже посвятили специальную статью (Суриков, 2006).

Аристид вступил в политику в составе группировки Алкмеонидов и союзных с ними Кериков, которая была сильнейшей и наиболее влиятельной в афинском полисе на рубеже VI–V вв. до н. э. Иными словами, вначале он двигался по вполне традиционному пути. Если бы Аристид и продолжил в том же духе, то, скорее всего, так и остался бы политиком второго-третьего эшелона – из числа тех, кто почти не остается или совсем не остается в памяти потомков. Однако случилось иначе. С того момента, когда сведений о деятельности Аристида становится больше (а именно с 490 г. до н. э.), выясняется, что он занимает уже совершенно иную позицию – позицию, нужно сказать, уникальную, отличавшую его от всех остальных государственных деятелей его времени, более того, почти немыслимую в условиях классического полиса, и именно эта позиция обеспечила ему особое место в истории.

Аристид в период своей наибольшей известности являлся политиком вне группировок, подчеркнуто занимал, если так можно выразиться, равноудаленное положение по отношению если не ко всем, то к нескольким важнейшим «центрам силы» в государстве. Это обстоятельство, кстати, не ускользнуло от внимания Плутарха, который отмечает: «Аристид Справедливый всякое государственное дело предпринимал в одиночестве, а товариществ (то есть политических группировок. – И. С.) чуждался, полагая, что власть, приобретенная через друзей, мешает человеку быть справедливым» (Плутарх, Моралии. 186a; ср. также Плутарх, Аристид. 2: «Аристид же прокладывал свой путь в полном одиночестве…»).

При этом речь здесь не идет о стиле политического поведения, характерном, например, для Перикла, который на пике своей карьеры претендовал на то, что находится как бы «над схваткой», выше всех группировок, и выступает от имени всего гражданского коллектива. Перикл, как известно, с 440-х гг. до н. э. даже демонстративно отказался от тесного общения с друзьями и родственниками (Плутарх, Перикл. 7), что, несомненно, производило впечатление некоторого высокомерия. Никто не был более чужд подобному снобизму, чем Аристид; его приемы в общественной жизни были, по сути, противоположными. Аристид отнюдь не изолировался от прочих участников политической борьбы, напротив, всегда был открыт для конструктивного диалога и сотрудничества практически с любым из них – в тех и только тех случаях, когда видел, что это пойдет на благо полису.

Именно это, насколько нам представляется, и было причиной восхищенного удивления современников. Именно в этом заключалась знаменитая «справедливость» Аристида – в том, что он всегда ставил общегосударственные интересы выше личных и групповых. Ведь в целом данная черта была совершенно не свойственна афинской политической жизни с ее ярко выраженным личностным, агональным вектором. В полисной политике всегда была в высшей степени сильна оппозиция «свой – чужой». Одна из основополагающих максим общественной жизни, да и всей этики, могла бы быть сформулирована так: делай «своему» добро, а «чужому» зло, насколько возможно. Это не оспаривалось, считалось чем-то само собой разумеющимся. Даже самые крупные государственные деятели разных эпох (будь то Солон, Фемистокл или Демосфен), при всех своих других многочисленных достоинствах, в данном отношении не являли собой исключений из правила, находились в плену коллективных политико-этических установок. Соответственно, интересы полиса как целого сплошь и рядом отступали на задний план, а на передний выдвигалась ожесточенная борьба группировок.

Но вот для Аристида такая постановка вопроса оказывалась совершенно неприемлемой. Его политическое кредо выражалось, на не-терминологическом языке того времени, в понятиях справедливости и беспристрастия, иными словами, во всецелой ориентации на общие, а не частные интересы. Потому-то он и готов был для пользы дела сотрудничать почти с любым другим политиком. «Чужих» для него просто не существовало в родном полисе, все были «своими».

Это, повторим, являлось не просто большой редкостью; среди всех современных ему лидеров таким последовательно проводимым подходом характеризовался он и только он. Вполне закономерно за все время существования афинского государства только один политический деятель получил в оценке традиции устойчивый эпитет «Справедливого» (Dikaios), и это был, конечно, Аристид. Один – хотя одаренных, талантливых и даже просто гениальных политиков в Афинах было более чем достаточно. Они блистали в других отношениях – а он был просто «справедливым», выделялся среди сограждан именно в этом плане. Так он и запомнился следующим поколениям – как некий «луч солнца» в непростой афинской истории; его имя называли с ностальгией, со светлой грустью, с сожалением о том, что другого, подобного ему, так и не нашлось…

Интересно, что среди античных авторов нет единого мнения по вопросу о конкретно-политических взглядах Аристида и о его, как у нас принято было одно время выражаться, социальной базе. Аристотель (Афинская полития. 23. 3) явно считает Аристида политиком демократической ориентации, ставит его имя рядом с именем Фемистокла. Вот его слова: «Простатами народа в эту пору были Аристид, сын Лисимаха, и Фемистокл, сын Неокла. Последний считался искусным в военных делах, первый – в гражданских, притом Аристид, по общему мнению, отличался еще между своими современниками справедливостью. Поэтому и обращались к одному как к полководцу, к другому – как к советнику». Простим здесь Стагириту известное упрощение: и Аристид в своей жизни, случалось, отличался как полководец, и Фемистокл не раз и не два подсказывал согражданам в высшей степени ценные идеи. Но общую, сложившуюся репутацию не преодолеть; судя по всему, уже современниками Аристид воспринимался не столько как «муж войны», сколько как «муж совета».