Иван Калита - Максим Ююкин

С тяжелым, надсадным скрежетом отодвинулась непослушная щеколда, и оробевший Илейка, встречаемый неистовым лаем цепного пса, очутился во дворе тиуна Карпа. Ему, как и другим жителям Горнчарова, и раньше приходилось бывать на этом огромном, чисто выметенном дворе, скрытом от внешнего мира за высоким крепким частоколом, перед этим высоким двухъярусным домом со множеством разноразмерных построек и широким крыльцом, украшенным резными перилами, — именно сюда, к этому крыльцу, горнчаровские мужики сносили по осени часть своего урожая, которому, согласно установленному ряду, надлежало переместиться из их амбаров в клети и погреба боярина Смена Мелуева, от имени которого и осуществлял свою маленькую, но такую чувствительную для каждого горнчаровского пахаря власть достойный Карп. Но сейчас у Илейки было к тиуну иное дело, важность которого заставляла его сердце трепетать от одной мысли о возможности неудачного для него исхода предстоящего разговора.

— На крыльцо не всходи, тута жди, — бросила Илейке отперевшая ему дородная сердитая баба со звенящей связкой длинных массивных ключей у пояса и, переваливаясь с боку на бок, как раскачивающаяся на волнах лодка, стала тяжело, с сиплым присвистом, подниматься по лестнице. «Заступись, господи, смягчи его сердце, помози рабу твоему!» — отчаянно взмолился про себя оставшийся один Илейка. Прошло немало времени, прежде чем наверху распахнулась дверь и на крыльце показался Карп — толстый красный человек лет пятидесяти с большим, точно надутым воздухом, животом и короткими кривыми ногами. Видимо, тиун только поднялся из-за стола: он лениво проводил по губам рукавом своего добротного кафтана, а на его черной бороде, как последние островки снега на апрельской земле, белели ноздреватые клочки квасной пены. Прищурясь, Карп спокойно посмотрел на кладущего частые суетливые поклоны Илейку.

— Чего тебе, Илейко? — равнодушным, ничего не выражающим голосом спросил он, неторопливым движением поглаживая бороду.

— Не взыщи, господине, что побеспокоил тя, — смущенной скороговоркой проговорил Илейка. — Кабы не великая нужа, нипочем бы к тебе не пришел.

— А что за нужа-то? — спросил Карп, едва заметно сдвинув брови.

— А нужа такая, — Илейка на мгновение замялся, после чего его речь потекла более естественно и связно — было заметно, что он долго обдумывал то, что собирается сейчас сказать: — Видишь ли, господине, как поселился я здесь, мне нарезали землицы на одну душу. Оно и правильно — я ведь тогда холостой еще был. Ну, а топерь дело иное — семья у меня, дитя недавно народилось. Надел же остался прежним. Дюже нам тяжко жить стало, господине, прокормиться никак не возможно...

— Думаешь, тебе одному земли не хватает? — сердито перебил его Карп. — Мне, почитай, каждый день такими же вот просьбами докучают — дай да дай! А что я могу сделать? Земля, она ведь вещь такая — в квашне ее не замесишь и в печи не испечешь; сколько господь ея создал, столько и есть, ни убавить, как говорится, ни прибавить. Что ж, по-твоему, я должон у коренного тверича, чей род испокон веку на сей земле живет, землю-то эту отобрать, да тебе, москвичу приблудному, прирезать? Так, что ли, мыслишь?

— Что ты, что ты! — испуганно замахал руками, Илейка, павший духом от того, какой оборот приобрела беседа. — Разве я прошу у тебя рольной земли? Дай мне хоть леса клочок на росчисть. Навек благодетелем нашим станешь, бога молить за тебя, яко за родного, станем!

— Вот что, Илейко, — поразмыслив, с важностью произнес тиун. — С этим делом тебе обращаться должно прямиком к самому Смену Мелуевичу. Боярским лесом я распоряжаться права не имею. Отправляйся в Тверь; аче привезешь от боярина грамотку, что так, мол, и так, дозволяет он такому-то своему холопу распахать такой-то кус леса, будет у тебя землица, ну а нет — тут уж не обессудь: не моя воля — боярская. Токмо гляди, — строго добавил Карп, — абы грамота была писана яко должно — с подписью Смена Мелуевича своеручною да печатью вислою! Иначе веры ей не дам. Уразумел?

И, не обратив внимания на жаркий поток благодарностей, обрушившийся на него снизу, Карп возвратился в дом.

Всю дорогу до Твери Илейко боялся, что какая-нибудь случайность помешает ему застать боярина дома — мало ли куда может услать того княжья воля или собственные нужды! Но его опасения не сбылись: после возвращения из Орды, где он был в числе бояр, сопровождавших Михаила Ярославича, и воочию наблюдал страдания и смерть своего несчастного князя. Смен Мелуевич почти не покидал свои хоромы. Потрясенный увиденным, едва не распростившийся с собственной жизнью, боярин, казалось, утратил интерес к жизни. Он жил уединенно, много молился и усиленно пекся о своей душе: будучи еще крепким мужчиной, сделал богатый поминальный вклад в Оршину обитель, щедро раздавал милостыню и почти каждый день стоял заутреню в Успенском соборе. Так что Илейка и сам не подозревал, насколько удачно он выбрал время для своей просьбы. Приняв дрожащими руками грамоту, отдававшую в его распоряжение небольшой кусок боярского леса, Илейка не мог поверить своему счастью; ему уже виделось поле, гладкое, как пергамент, на котором была написана грамота, а на нем — много борозд, таких же прямых, широких и черных, как и ряды мудреных загогулин, испещрявших спасительный для него и его семьи свиток

Не помня как выйдя от боярина и немного придя в себя на свежем воздухе, Илейка решил, что за такое дело не грех и опрокинуть чарочку. В поисках места, подходящего для осуществления этого благочестивого намерения, он вышел к исаду. Оба берега Волги были заполнены народом; на опоясанной цепью ратников пристани стояли священники в торжественном облачении, с хоругвями и прочими принадлежностями своего ремесла, позади них смиренно теснились бояре, к которым на глазах у Илейки присоединился и приехавший на коне Смен Мелуевич. Многие люди, повернув головы, пристально смотрели в ту сторону, куда Волга размеренно бросала серые холмики волн. Побуждаемый любопытством, Илейка подошел к толпе и, тронув за плечо ближайшего к нему человека, спросил о том, что здесь происходит. Тверич смерил его недоуменным взглядом.

— Отколе ты свалился, деревенщина? — презрительно фыркнул он. — Уже с месяц вся Тверь токмо об этом и гудит, а он на тебе — «что здесь такое деется»!

Илейку так и подмывало вспылить, но он обуздал себя.

— Я, мил человек, может, и деревенщина, — с достоинством ответил он, — да никого на своем веку ни за что ни про что не обидел и, уж конечно, уважил бы человека, коему бы вздумалось вопросить меня о том, что я добро ведаю.

— Князя нашего, Михаила Ярославича, царствие ему небесное, должны днесь привезть из Москвы, — смутившись, уже другим тоном пояснил тверич. — Княгиня с молодыми князьями еще на заре встречь выдалась на насадах. Вот-вот ожидаем их с телом.

Илейка подумал о жене, которую он так хотел поскорее обрадовать доброй вестью, и, вздохнув, махнул рукой. «Ничего, обождет. Главное, дело-то сделано. Все глядят, и я погляжу: чай, не каждый день такое видеть доводится», — подумал он и тоже стал прилежно высматривать вдали очертания княжеских насадов.

Наконец из-за изгиба Волги показалось несколько черных точек; они медленно приближались, и вскоре Илейка смог разглядеть надменно вздернутые кверху носы четырех больших крутобоких лодий. Их стенки были настолько высоки, что из-за них не было видно даже голов тех, кто находился внутри. Все насады шли под черными парусами, но лишь у двух из них паруса были одноцветными; два других украшали нашитые на них вставки — золотой образ спасителя и продольные волнистые белые полосы. С приближением судов толпа оживилась, но это было какое-то сдержанное, подавленное, пугливое оживление: не раздавалось громких голосов, никто не расталкивал соседей локтями, пытаясь пробиться к пристани; толпа лишь слегка уплотнилась — насколько это было еще возможно, подавшись вперед, а задние ряды приподнялись на цыпочки, чтобы не пропустить действо, которое должно было сейчас начаться. Потом стало очень тихо.