Тропою испытаний. Смерть меня подождет - Григорий Анисимович Федосеев

этот медведь кому-нибудь на пулю — не спасет его и Харги.

— Ты не гордись! Если силы мало- не надо драться. Говорю, еще не было человека сильнее духа. Сам видишь, этот амакан не как другой, шибко сердитый. Тебе не убить его!

— Ты попроси Карарбаха помочь нам.

Старушка удивленно посмотрела на меня. Она откинула от лица нависшие пряди волос, покачала отрицательно головою и ушла за костер.

Наконец-то можно отдохнуть, освободиться от забот, от беспокойных мыслей! Поесть — и спать.

Под лиственницей, поодаль от костра, на спальном мешке лежит Рыжий Степан, растрепанный, не сводит с меня печального взгляда.

— Плохо? — спрашиваю его.

Нижняя губа у Степана, как от внезапной боли, вдруг задрожала, замигали влажные глаза.

— Павел! — кричу я. — Ты говорил с врачом?

Из палатки высовывается голова радиста.

— Когда же говорить, Долбачи пришел ночью, ни одна станция уже не работала, а сегодня воскресный день. Хоть волком вой- никого в эфире нет. С утра бьюсь…

— Рану смотрел? — спрашиваю его.

— Как же, промыл марганцем, залил йодом; температура у него нормальная.

Рыжий слышит наш разговор, лежит, затаившись, будто нет его тут. Не сводит с меня глаз, ждет приговора. Парень понимает, что беда подкрадывается к нему, и он притих, лежит покорный.

— Потерпи, Степан, утром вызовем врача, и все обойдется хорошо, — пытаюсь я успокоить его.

В ответ с его уст срывается болезненный стон. Ему не до шуток.

Из палатки появился повар Федор. Он протирает сонные глаза, удивленно осматривает нас поочередно, как бы не веря, что все вернулись живыми.

— Убили? — спрашивает и он.

— Нет.

— Почему?

— Они не пожелали убиваться!

— Ишь ты! А вы бы уговорили.

— Пробовали. Трудновоспитуемый.

— Чего доброго, сюда заявится. — И он мигающими глазами посмотрел в темноту.

— Федор, ты, видно, сыт? — кричит Цыбин. — Нас кормить будешь?

— У меня все готово. — Федор показывает на ворох одежды и начинает раскрывать его.

Говор смолк. Все следят за Федором, гадают, чем ok будет нас потчевать. А тот сдергивает брезент, телогрейку, байковое одеяло, и мы видим котел, доверху наполненный гречневой кашей.

— Остыла, дьявол, не мог уж укрыть как следует, — ворчит кто-то из рабочих.

Федор, не огрызаясь, кладет в кашу кусок масла, запускает в нее большую самодельную ложку и начинает ворошить нутро каши. Она вдруг дохнула на повара горячим, ароматным паром, стала лениво разваливаться, рассыпаться на отдельные крупинки.

— Давай накладывай! — не терпится Цыбину.

Федор взглянул на него через плечо, ничего не сказал. Не торопясь снова накрыл котел байковым одеялом, подбил под котел края и сверху накинул телогрейку.

— Пусть она, голубушка, понежится, без этого какая из нее каша!

Я и не заметил, как свалились тучи к горизонту, широко распахнув звездную синеву опрокинутого над нами неба. Огромный простор вселенной, будто внезапно открытый, как никогда, казался необъятным. Никогда и звезды не были такими далекими и такими холодными, как в эту ночь, и приступ скорби сменился тихой грустью, раздумьями о земной жизни.

Сегодня есть что записать в дневник, пока еще не стерлись впечатления от пережитого, пока свежи детали. В этом случае для записей легко находятся и точные слова, и нужные краски, да и оценка событиям дается более беспристрастная, какой бы горькой ни была истина…

Повар загремел посудой. Я закрываю тетрадь, выбираюсь из-под полога. В лагере сумрачно. Еловые головешки горят вяло — больше треску, чем огня. И что я вижу! Илья, опустившись на колени перед Степаном, разбинтовывает его больную ногу.

Он осторожно отдирает от раны присохшую марлю, сам кривится, как от боли. А Степан терпит, лежит с закрытыми глазами, то и дело вздрагивая. Больная нога заметно опухла, посинела, рана сильно загноилась. С нее свисали обескровленные лоскутки мяса. Их надо бы сейчас же удалить, иначе рана не заживет, но как это сделать без совета врача?

К Илье подходит Карарбах, приседает на корточки рядом, тоже деловито разглядывает больную ногу, что-то говорит. Илья одобрительно кивает головой.

Иду к ручью, умоюсь и займусь Степаном. Надо промыть рану- большего ничего придумать не могу.

К ночи резко похолодало. Вода звенит по скользким камням, уходит в темноту. Раздеваюсь догола, захожу на середину ручья. Выбираю поглубже мебто, хочу схватиться с бурунами… Но тут в ночную тишину врывается душераздирающий крик. Он повторяется еще и еще, будит уснувшую ночь.

Быстро одеваюсь, бегу на стоянку. Под лиственницей собрались почти все обитатели лагеря.

— Ну и мастак! С маху, без наркоза оперировал! — встречает меня Павел.

Илья обеими руками держит ногу Степана. Тот дико ревет, бьется, пытаясь вырваться. Рана в крови. Карарбах вытирает лезвие ножа о засаленные лосевые штаны. Рыжий в гневе поднимает здоровую ногу, обутую в солдатский сапог, нацеливается, хочет влепить кованым каблуком в лицо Ильи. Каюр не отодвинулся, не стал защищаться, смотрит на Степана добрыми глазами. Все вокруг стоят в оцепенении. У Степана вдруг спадает гнев, опускается на подстилку нога. Заскрежетав зубами, он смолкает.

Илья пододвигает к себе котелок с густой коричневой жидкостью, хочет промыть ею рану.

— Что это у тебя за раствор? — спрашиваю его.

Слышу сзади голос Лангары:

— Он хорошо делает. Его отец умел лечить всякие болезни. Утренняя роса, почки осины, брусничник, корни папоротника, троелиста, зверобоя, цветы багульника- его лекарства. Он много добра делал людям. Илью мало-мало учил. Сейчас он варил из маральего корня и разной травы лекарство, это поможет Степану. Ты только не мешай, — она властно отталкивает меня от больного.

Я положился на Илью. Когда долго живешь в окружении дикой природы и в какой-то степени предоставлен самому себе, проще смотришь на все эти вещи. Мне много раз в походной жизни приходилось лечить раны народными средствами, и я не отношусь к ним с недоверием. К тому же понимаю, что у Степана нет злокачественного процесса, но что-то надо было предпринимать, и, может быть, хорошо, что с нами оказался Илья. Каюр продолжает сидеть перед больным, заботливо промывая рану отваром.

Потом он долго отпаривал над кипящим чайником листья подорожника, смазал их зеленой мазью, сделанной тоже из каких-то трав, наложил на рану. Я помог ему забинтовать ее.

Степан сник. Не сводит глаз с Ильи. Ему, кажется, стыдно. А Илья кладет на спальный мешок его забинтованную ногу, встает и, не взглянув на больного, уходит к своей палатке. Уходит прежним, замкнутым, непримиримым.

— Ужинать! — кричит повар.

Каши, конечно, не хватило, все ведь здорово проголодались, к тому же она действительно была вкусной.

Лангара разлила по чашкам чай, и через полчаса лагерь стал засыпать.

Ночью будут караулить поочередно три человека. Первым