Петербургские трущобы - Всеволод Владимирович Крестовский

шарманки и разошлась, необыкновенно довольная спектаклем. Наконец, та часть этой публики, на которую устроители идиотской свадьбы имели свои расчеты, достаточно напоена и обыграна в карты и кости. Безобразная оргия и игра длились до самого утра, после чего обыгранные и пьяные игроки были вытолканы взашей, а барыши разделены между солдаткой и двумя ее приспешниками.

XLIII

КЛОПОВНИК ТАИРОВСКОГО ПЕРЕУЛКА

Низенькая комнатка в два окна, оклеенная шпалерами, освещалась лампой, повешенной на стену. Комнатка была перегорожена дощатою перегородкой, не доходившей до потолка, и разделялась на пять или на шесть узеньких, тесных и темных клетушек. Оба низких маленьких окошка до половины закрывались белой и красной шторкой на вздержках, дабы с улицы не было видно, что творится внутри, так как эта комнатка помещалась в нижнем этаже огромного каменного дома и окнами выходила на Таировский переулок, что выводит с Сенной на Садовую. На стенах этой комнатки висели две-три раскрашенные литографии, из коих одна изображала какую-то торжественную церемонию, а две остальные — сентиментальные сцены кавалера с дамой. К одной стене приткнулись убогие, допотопные клавикорды, к которым страшно было прикоснуться — до того они дребезжали и шатались на непрочных ножках. Клавикорды наверное отжили мафусаилов век, в чем можно было вполне удостовериться, взглянув на пожелтелые, истершиеся клавиши; и все-таки, несмотря на свое инвалидное долголетие, инструмент продолжал каждый вечер и каждую ночь добросовестно отбывать свою музыкальную службу. За клавикордами восседала растрепанная, рябая, пожилых лет особа, в весьма большом дезабилье, и с грустной сентиментальностью аккомпанировала своему пьяновато-сиплому, разбитому голосу весьма чувствительный романс, причем ей никак не удавалось выговаривать чисто букву «с», вместо которой все выходило у нее шепелявое «ш».

Я тиха, шкромна, уединенна,

Цельный день сижу анна,

И сижу амнакнавенно

У камина блишь окна, —

выводила девица свои чувствительные ноты, причем на слове «у камина» взвизгивала во весь полный голос. На следующем куплете, под ту же самую музыку и под тот же мотив, у нее выходил уже новый «романец»:

Гушар на шаблю опирался,

Надолго ш милой ражлучался.

Прости, крашавица, слезами,

Амур все клятвы наши пишет

Штрелою на воде в воде.

Девица вздыхала и пела, пела и вздыхала, а по комнате в это самое время бродили с перевальцем еще три или четыре подобные же девицы, из коих одна кушала луковку, а другая курила махорчатую папироску, тогда как две остальные поднимали промеж себя звонкую тараторливую перебранку.

— Ну признавайся! Слукавилась? Слукавилась? — наступала одна и голосом, и руками.

— Чего признавайся! — отмахивалась другая. — Разве ты мне духовный отец аль последний конец?

— Пущай глаза мои лопнут!

— Не бойсь, не лопнут!

— Нет, лопнут! Лопнут!.. А ты — никогда ты меня не порочь, потому — я хорошая девушка, а ты под присягу поди!

— Пойду ли я присягать? Нешто я дешевле тебя?

— Желтую б заплатку тебе на спину, коли так, да за город!

— Сама, сама была запрещена в столице!

— Эх ты, ноздря! — с величайшим презрением брякнула наконец одна из спорщиц, и это слово, как фитиль, приложенный к пороху, произвело взрыв: обе кинулись в цепки, поднялась драка, полетели клочья.

— А!.. Наше вам! Четыре здоровья, пята легкость! — раздался вдруг звонкий, веселый голос, и в распахнувшихся дверях показалась представительная фигура Луки Летучего.

— Важная лупка! Инда перье летит! Катай, марухи[487]! Лупи, котята! Жарче! — возглашал Лука, вступая в комнату. — За што ломка идет? — обратился он к особе, жевавшей луковицу.

— Да уж у них дело такое, примером, что у той петельки, а у той крючочки, а застегнуться не могут: вот и драка схватилась.

— Ну и пущай их, коли развлечение такое! Оно не стольки чувствительно, скольки занимательно. А ты мне, мадам, «Муфточку» взыграй — очинно уж люба мне эта самая ваша песня, — отнесся гость к музыкантше. — «Муфточку», значит, да две пары пивка выставьте, потому благодушествуем.

И он швырнул на стол желтенькую ассигнацию.

— Ну, марухи, одначе же будет вам драться! Не мешайте мне песню слушать!

Марухи все-таки дрались, и потому Лука нашел себя вынужденным взять за шиворот одну, взять за шиворот другую, приподнять обеих на воздух, слегка потрясти, покачать и со смехом поставить наземь друг против дружки.

— На всяк день, на всяк час помни, что ты есть баба, — внушительно обратился он к той и другой, выразив почему-то в слове «баба» великое свое презрение, так что тем оно даже и обидным показалось.

— Да я-то — баба, с какой хошь стороны поверни, все буду баба! — раззадорилась марушка, войдя в азарт уже против Летучего и позабыв свою антагонистку. — А ты…

— Что, небось дурен, скажешь?

— Сам знаешь, каково кроен да шит.

— А что ж? Ничего: дурен, да фигурен — в потемках хорош.

— Хорош, кабы не пархатный!

— Чево-о-с?.. Можешь ли ты, насекомое ты эдакое, можешь ли ты мне слово такое сказать? Никак того моя душа не потерпит, и как есть я купец…

— Купец из рабочего дома! — перебила марушка.

— А по-твоему — кто?

— По-моему, бубновый туз в кандалах — вот кто, по-моему!

— Хм… Тэк-с!.. Пожалуй, хоть я и туз, да только козырный, — бахвалился Лука, избоченясь и расставляя ноги, — а ты — той же масти дама, а туз даму бьет.

И в подтверждение этой теории он совершенно спокойно одним ударом упражнил над ней свою руку.

Та с визгом опрокинулась навзничь, а Лука, словно ни в чем не бывало, подал встревожившейся музыкантше трехрублевую бумажку и сел на стул у окошка.

— Отдай это ей, мадам, на пластырь, да убери ее куда подале, потому — не по сердцу мне такая концерта, — пояснил он музыкантше, принимаясь за пиво. — Да накажи ты ей, пущай мне спасибо скажет, потому, говорю тебе, благодушествуем!.. Я нониче добрый, совсем добрый, право!

И, отвернувшись к окну, он раскрыл форточку, объявив, что больно жарко ему, и машинально стал глядеть в нее на улицу.

Вскоре на панели остановились две женские фигуры. Они разговаривали, и можно было слышать голоса.

— Куда ж ты? Куда? — заботливо и тоскливо раздавался голос, очевидно, старухи.

— Все равно… Куда глаза глядят, — отвечал ему голос молодой, но полный отчаяния.

— Да ведь… милая, подумай!.. Ведь пропадешь!

— И лучше! Один конец!.. Мне там непереносно, не могу я этого!.. Не могу!..

Послышалось тихое, судорожное рыдание, сквозь которое прорывались отрывистые слова девушки, припавшей к плечу старухи.

— Прощай… Нейди за мной… нейди